День независимости
Совсем недалеко горел костер. У костра друг напротив друга сидели двое. Один подкладывал сухие ветки, не забывая петь. Второй кутался в шинель, прихлебывал из помятой кружки что-то дымящееся, и словно нехотя подпевал.
Макс шагнул в маленький круг света.
- Здравствуйте.
- Да ухнем! – закончил петь тот, что с кружкой, и замолчал.
Оба посмотрели на гостя.
- Здгавствуйте, молодой человек, - сказал тот, кто подкладывал ветки, и прищурился, будто плохо видел. – Какими судьбами в наших кгаях?
- Гимназист наверно, - меланхолично предположил второй. – Занятия кончились. Свободы захотелось. А где лучшая свобода, как не в глухих лесах?
Оба чем-то неуловимо напоминали друг друга. Оба были с небольшими бородками. Один сверкал лысиной, бороденка у него была пегая и клочковатая. У второго волосы, как и борода, были ухоженными, расчесанными и блестели, будто покрытые чем-то вроде масла.
- Глупости ты говогишь, - внезапно взорвался лысый. – Опять, как и всегда, одни сплошные агхиглупые глупости. Ну какой из него гимназист? Ты посмотги. Одежка-то какова? А сукно? А пуговицы где начищенные? Мастеговой он. И штаны, глянь, с заплатками.
Второй вздохнул, отпил из кружки.
- Всюду тебе, Вольдемар, пролетариат мерещится. Если очень хочешь, пусть будет мастеровой. Это мало важно.
- Кто вы такие? – прошептал Макс.
- А сам как думаешь? – хитро прищурился лысый.
- Неправильный вопрос задаете, юноша, - сказал второй. – Неважно кто мы. Важно где мы. Это место – своего рода чистилище. А мы, стало быть, безымянные души, ждущие своей участи. Что в имени тебе моем, как говорится.
Лысый крякнул.
- Какой уж год здесь сидим, а твое величество все пго чистилище талдычит. Забудь поповские сказки. Было бы это чистилище, нас бы давно уже здесь не было.
Второй пожал плечами.
- Почему? Мы оба при жизни сильно нагрешили. И, судя по всему, примерно одинаково. Вот и сидим здесь. Вдвоем. Песни поем.
- Ты, батенька Николай Александгович, как всегда путаешь пгичину и следствие. Мы здесь вдвоем сидим не потому что гхешили, а потому что связаны негазгывно логикой истогического пгоцесса.
Макс зажмурился и помотал головой в надежде, что наваждение исчезнет.
Наваждение не исчезло.
Оба бородатых смотрели на него как-то даже участливо.
- Слушайте, - сказал он. – Я конечно извиняюсь. Но насколько я читал про вас в учебнике, вы должны не сидеть и песни петь. А вцепиться друг другу в глотки, вырывать последние волосы, ломать ноги-руки и все такое. С дикими воплями. А не с песнями.
Второй хмыкнул.
- Это за нас уже сделали. И до сих пор делают. Видите ли, юноша. Отсюда, из этой далекой темноты, все старые проблемы кажутся такими никчемными, такими бессмысленными, что даже стыдно их вспоминать.
- Тебе и тогда любые пгоблемы казались никчемными, - подковырнул лысый. – Собственно, это и была твоя главная пгоблема. Хотя, надо пгизнать, что на расстоянии много видится совсем иначе. – Он вытащил откуда-то закопчённый чайник и глянул на Макса с хитрой ухмылкой. – Чайку?
- Нет, спасибо… Я пойду, пожалуй.
Он щагнул обратно.
Бородачи тут же забыли о его существовании.
- Ну что, - потер руки лысый. – Пгодолжим?
- Изволь, - второй отставил в сторону кружку и запахнулся в шинель. Блеснуло золотое шитье на погонах. – Только на этот раз мою. А то опять заставишь «Интернационал» петь.
Макс отвернулся и быстрым шагом двинулся в темноту. Сзади картаво и фальшиво затянули: «Утро туманное, утро седое…» Он зажал уши руками и побежал. Когда остановился отдышаться, костра сзади уже не было. Вокруг царила ватная тишина."
