«Картофельное пюре и колибри»
«Картофельное пюре и колибри»
В раннем детстве я жила на Чуркине (Владивосток). В маргинальном и грязном месте — на улице Надибаидзе. Там круглосуточно ругались алкаши, использованные презервативы летели с окон девятиэтажек, в подъездах пахло кошками, а по соседству жили дедки, странного рода личности и матери одиночки с девочками моего возраста. У последних была очень тяжёлая жизнь: они вставали в шесть утра на работу, проспав ночь на полу на матрасе. Так как гостинки, рядом с которыми сейчас проходит трасса и построен "дивный новый мир" (Надибаидзе и Театр оперы и балета) были буквально по пятнадцать метров каждая, а в них обычно жило три человека — мама, дочь и бабушка (большинство населения страны выросло в однополом браке действительно, одни женщины в семье).
Девочки дошкольницы носились с утра и до ночи под окнами, играли на бетоне в "магазин", на старых проржавевших площадках стирали коленки, тискали новорождённых котят из коробок из-под консервов около местного маленького магазина (он и ныне там, столько лет прошло, а он все работает).
Одной из таких девочек была и моя подруга Валя. На год старше, шестилетняя, грязная, с сальными волосами, в заношенной, почти рваной одежде неопределённого цвета. Обычно у девочек мамы не отрезали волосы, отращивали, и девочки ходили с длинными пушистыми и волнистыми волосами до пояса. Но Вале волосы отрезали, почти под мальчика (то ли у неё были вши, то ли волосы путались и мама не хотела их расчёсывать).
Валя всегда смеялась. Абсолютно всегда. Истерическим и нехорошим смехом. Смехом отчаявшегося человека, который не то что бы смирился, но почти принял свою судьбу. Я не знала ни где она живёт, ни кто её родители (она толком ничего не говорила, а на вопросы, которые для меня казались обычными, отвечала вскользь). Мы играли во дворе целые сутки, день за днём жарким летом две тысячи первого года. Бегали друг за другом, падали на землю, на траву, баловались, играли с щенками, строили штаб, учились кататься на моём велосипеде, своего у Вали не было. От Вали я узнала откуда берутся дети, причём в красках и во всех подробностях, что сильно повлияло на моё детское пятилетнее сознание.
Однажды, Валю в очередной раз увидела моя мама. И мы не выдержали и решили хоть что-то сделать для неё. Мы привели её домой, отмыли, дали ей новую одежду. Мы сидели все вместе и ели котлеты и огромную тарелку пюре, сверху которой была поварёшка густой сметаны. Валя смеялась. Так, что кусочки котлет и пюре залетали ей в нос, и я боялась, что она сейчас подавится насовсем... Но Валя опрокинула в рот себе горяченный чёрный чай и сильно обожглась. После мы решили сделать то, что делаю обычно я — порисовать детской гуашью на картоне, который достался папе на работе (части упаковок от Приморский кондитер, других конфет и кормов для животных). Найдя два картона: с птичкой колибри и хомяками на обратной стороне, мы принялись рисовать. В пятнадцатиметровой гостинке на пятом этаже стояла владивостокская августовская духота. Мы водили кисточками, как маляры около забора детского сада каждое лето. И мало-помалу начали получаться наши детские картины. У меня вышел какой-то оранжевый закат и пальмы. У Вали тоже, но в её рисунке шестилетней девочки всё было другим... Пальмы были чёрными и монстрообразными, с их веток словно стекала какая-то жижа. А закат был пурпурный, цвета грязными, смешанными, искажёнными, нечистыми от примеси фиолетового и зелёного в оранжевый и красный. Я смотрела на этот рисунок, и он меня по-настоящему пугал. Мама смотрела на Валю с жалостью, я с испугом. Мне хотелось плакать. Валя не взяла рисунок с собой, сказала, что её заругает мама. Валя ушла. Мы собрали её одежду и выбросили, настолько она была негодной.
Больше Валя не приходила. Через некоторое время Валя куда-то пропала. Я не видела её во дворе, не видела я её и около подвалов с котятами, на дальней площадке тоже. А потом я пошла в школу и мы с родителями переехали.
Валю я вспоминаю каждый день. Смотря сейчас в прошлое, мне напоминает её детский рисунок абстрактные полотна уже покойного Геннадия Омельченко. Понятно, что Геннадий профессиональный художник — это совсем другое, но когда я увидела его работы в галерее «Арка», то мои ассоциации были именно такими. Сложные работы. В чём-то очень депрессивные и болезненные.
У нас на районе живёт девушка лет двадцати. Она воспитана мамой-алкоголичкой. Но девочка очень добрая и отзывчивая. Я училась с ней в школе. Я помню, как на отчётных концертах у неё не было платьев, на школьных праздниках она была в изношенных туфлях и рваных колготках. Волосы всегда были плохо расчёсаны. Сейчас она выросла. Она работает в магазине. Когда её смена, то я никогда не хожу в этот магазин. Потому что мне как будто стыдно перед ней, сама не знаю за что, я за всю жизнь ничего плохого не сделала ей. Но как только я её вижу, мне начинает печь лицо, резать глаза и душу. Она мне сильно напоминает вечно не унывающую Валю в грязной юбке. Неизвестно жива ли Валя вообще или так и закончила свою жизнь на Чуркине.
Но её образ и черты встречаются мне во всех детях, которых не любят их родители. И преследуют меня.
Самое важное для человеческой души — испытывать её, а не хранить в вакууме. Лицо Вали встаёт перед глазами. И мне до сих пор стыдно, что мне жилось, пусть не на много, но лучше, чем ей. Ощущение, что надо быть немного меньше преисполненной жалости к себе. Потому её может с лёгкостью вытеснить жалость к более слабым. Это очень очищающее чувство.
Я смиренно отношусь к смерти. Человек умер — ничего не поделать. Но очень резко отношусь к несчастливой жизни. Во фразе "страдал и умер" — для меня имеет значение "страдал". Потому что страдают ещё живые.
Меня часто спрашивают что из того, что я написала из моей биографии? Так вот: этот текст из моей. Это самый автобиографичный текст.
