Noli me tangere

NOLI ME TANGERE

Поползёт луч заката по пыльной усталой стене,

Запоёт соловей в ветвях серебристой оливы, –

Или, может, машины гудят в мокрой северной мгле,

Над мостами, дворцами и серым, как небо, заливом.

Я не верю в спасенье, не верю в пустые слова –

Пусть соблазном под сводами храма витраж расцветает,

Пусть там ладаном пахнет, поют, и горят купола

Золотые, как прошлое, – я других храмов не знаю,

Кроме города.

Его пульс лихорадит ночных фонарей

Обречённые нимбы; лепнина на мёртвых фасадах во тьме кружевнится,

На скрипке играет старик в переходе, лютует Борей,

В метро утекают наушники, джинсы и лица,

Над крышами сетью чернеет печаль проводов,

И сыростью пахнет загаженный дворик-колодец,

И пьяный бродяга там кормит облезлых котов,

И грустно глядит на толпу из давних веков полководец,

Закованный в бронзу; за ним колоннада и храм.

Он там похоронен, над чёрной водою канала.

Вода здесь повсюду – мерцает, шуршит, как змея,

И бьётся, и шепчет граниту русалочьи тайны –

Как будто под звуки с балов и из баров узнала, зачем это всё.

Как будто бы всё, о чём ты молчишь, она знала.

Я шла за тобою в тот край, где спасенье и свет,

И верила: свят этот глупый и старый сценарий –

Набросок, эскиз, черновик; на нём шрамы чернильных помет,

Чудес, серебра и гвоздей – и, конечно, страданий.

Состраданий-страданий – ты умеешь, влюбляя в добро,

Источая над грешными тёмную власть милосердья,

Увести за собой; только всё это было давно.

Я не верю.

Процежен песок, поменялись созвездья,

И я в утреннем зное уже никогда не приду

К тому гробу – задыхаясь от слёз,

И кромсаясь, кромсаясь о камни,

Чтобы высечь хоть что-то – последнее и на себе, –

Чтобы знать, что звучит, что звучит всё равно твоё слово;

Не приду.

И машины плывут над заливом в серебряной мгле.

Знаешь, думала, что не готова

Передвинуть тот камень (вновь камни – забавно, ведь так?..).

Столько дней не спала и не ела, и не было сил –

Но я сдвинула, сдвинула, сдвинула камень.

И увидела гроб твой позорно-пустым.

Мне казалось – всё кончено; так каждый раз мне казалось.

(Ты умел удивлять – и не только водою в вино).

«Что ты плачешь, жена?» – спросил ангел.

Я пробормотала: «Не знаю».

(Иоанн твой потом изменил те слова –

Должно быть, подумал,

Что в нытье не хватает эпичности;

Жуткий зануда был твой Иоанн,

И за что ты любил его больше меня и Матфея?..

Но ты всех любил больше меня – а иначе бы не было драм,

Тех злосчастных волос, израненных ног и елея, –

Ведь истории, будто осины, из боли растут).

Когда ангел исчез, я всё обыскала вокруг –

Но нигде ни следа.

Кто же, кто же унёс твоё тело,

Что с ним будет теперь?.. А дальше –

А дальше, мой друг, ты всё знаешь и сам.

Знают все, как сияло, болело,

Как горело и маялось всё надо мной и во мне,

Не умея земное убить, вытесняя небесным,

Когда вышел навстречу ты мне в душной каменной мгле –

Было сыро, как в нынешних гулких парадных-подъездах.

«Раввуни!» – я кричала, и радостью сердце моё

Трепетало – о, вечная тёмная радость.

Так же было – ты помнишь? – когда ты меня обнимал –

Обнимал всегда стоя, а я – на коленях и сидя –

Была ниже тебя. Твои пальцы в моих волосах,

Голос, нежный, как шёлк Самарканда, и скорбный, как пыль;

Милосердие слов обжигало, как пыль Самарканда.

Ты шептал: «Мариам, Мариам», – и в глазах билась боль,

И мне не было надо ни рая, ни мира, ни ада –

Там, у ног; и, едва твоих бёдер касаясь,

Я блаженный восторг объясняла величьем небес.

И мой стыд, и мой блуд в тёмном свете твоём растворялись,

Уходили в чернильную чащу из мудрых словес.

Ненавидя себя, иногда я рыдала специально –

Только бы ещё раз, ещё раз, ещё раз –

Эту сладкую муку в дурмане сплетённых страданий,

Этот трепет безгрешный и грешный, без душ и без тел,

Без границ – лишь сияние боли и правды,

Лишь дыханье, и голос, и пальцы в моих волосах.

Как истерзанность плоти и духа тебя не пугала?

Как ты мог так прощать?..

В лихорадочных снах

Я веками смотрела на это прощенье –

И до боли, до страсти, до нервов хотелось ещё.

Потускневшее золото, тихая власть откровенья.

И свобода – свободой, но это – навеки моё.

А когда тебя сняли с креста, меня тоже снимали –

Как снимали (в обыденном смысле) когда-то давно –

До камней – на замызганных улочках.

Меня сняли из жизни, проткнутых ладоней надрыв

От толпы заслонив. И я, не имевшая права

Так оплакать тебя, как мать или как Иоанн, –

Всё же плакала – плакала так, как умела,

И солёно-чернильный творился во мне океан.

Я пришла в пустоту, желая спасти от позора

Твоё тело – но ты появился в сиянии дня

Посреди этой мертвенной ночи – со светлым укором.

Ты ответил мне, как и всегда:

«Не касайся меня».

Не касайся меня, о земная жена, не касайся.

Зноем скована глина небес, и поёт соловей.

Я теперь не хожу в твои храмы, где шепчут: «Покайся».

Я по храмам ночных городов собираю людей –

Запах кожи и вкус, обрывки идей, разговоров,

Чей-то смех, чьи-то пьяные слёзы – сгодится и так.

Ты не счёл бы – я знаю – такую молитву позором,

Мой единственный друг,

Мой последний таинственный враг.

Не касайся меня, ибо тайну разрушит касанье.

Не касайся меня, ибо я не от мира сего.

И закаты горят над крестом моего воздаянья,

Как горят витражи в твоих храмах. Важнее всего

То, что море ночами вонзается в сушу, как раньше,

И как раньше, во тьме для влюблённых поёт соловей.

Не касайся. Порою мы жаждем бессмысленной фальши,

Но отчаянье честно – всегда, по природе своей.

И промозглая морось залива во тьму опадает,

Серебрятся оливы под зноем священного дня.

В синеве горит крест,

И над чёрной громадой Невы тихий голос сияет.

«Не касайся меня, – он твердит. – Не касайся меня».

10.10.2021