ОТВЕТ ЧИТАТЕЛЮ
Читатель пишет:
Меня очень интересует мнение филолога (или как минимум частично филолога) и писателя К. Мошкова относительно допустимости употребления мата в художественной литературе. И можно ли вообще считать художественным литературное произведение, в котором наличествует обсценная лексика.
Отвечаю:
Начнём с того, что К. Мошков - практически никак не филолог, потому что факт сдачи "русского языка и литературы письменно" лично Дитмару Эльяшевичу Розенталю, ныне давно уже покойному, ещё не даёт, увы или ура, права именоваться филологом. Писатель... ну, только в том смысле, что не "читатель" (14 опубликованных книг я в расчёт как-то не беру - ну, подумаешь, книги...). Литератор, так скажем. Писака.
Теперь про мат. Я понимаю, что обсценная лексика - часть языка, а ее употребление - часть жизни. Литература, говорят, - то ли описывает жизнь, то ли ее моделирует. Значит, литература в части описания/моделирования/медитирования над/деконструкции/простёба соответствующих жизненных явлений не может декларативно чураться таковой лексики. Ну, то есть, на практике может, но на самом деле - как мне представляется - не обязана.
Например, пишем мы роман про армейскую жизнь. Особенно - про жизнь Советской (или там российской) армии. Именно роман, потому что на пространстве рассказа или даже небольшой повести еще возможно как-то уклониться. А вот роман вприпрыжку уже не перебежишь, там в каждую ямку надо обстоятельно вступить.
И вот выходит у нас в романе на просторы расположения N роты N-ского полка какой-нибудь старший сержант Полудидько и говорит:
- Рядовой Колупайкин!
- Я, - по уставу отвечает рекомый рядовой.
- Почему, уважаемый сослуживец, ваша постель столь невыразительно заправлена? - спрашивает его старший сержант Полудидько.
И получаем мы не реализм, пусть даже критический, а самое что ни на есть фэнтези.
Кроме того, я прекрасно знаю, что и вне закрытых мужских сообществ (армия, кича, флот, бригада проходчиков, далее по вкусу) означенная лексика вполне себе употребляется. В определенных ситуациях. И даже вне их.
Представим себе, что у нас в романе выходит на просторы родного поселка городского типа Завет Ленинский простой поселковый, городского типа, юноша Петрунин Андрей Петрович, а попросту Дрюня. И говорит, обращаясь к своему одногодку и однокласснику Геннадию:
- Геннадий, Вы просили у меня сигаретку. Вот Ваша сигаретка. Угощайтесь, пожалуйста.
Фэнтези? Оно, родимое.
Поэтому я понимаю, что - в условиях тотального доминирования фэнтези в продажах русскоязычной литературы - правда жизни, она же реализм, пусть даже и критический, нуждается в оправдании.
Вот я её и оправдываю. Можно, говорю. Только - сообразуясь с моментом. Как средство, а не как цель. Как краску, а не как шпаклёвку.
И даже у меня в восьми книгах опубликованной мною нау-у-у-у-чной фантастики - два раза ругаются матом. Потому что, сказал я себе, в описываемых мною обстоятельствах придуманный мною персонаж не мог бы сказать иначе. Он и не сказал...
