Сила аскезы

Тысяча шестьсот сорок восьмой год. Отец Хосе сидел в притворе для приёма пищи монастыря Санто-Доминго-де-Гусман, что располагался в северной части Антекеры. Он ждал. Со дня на день должен прибыть один из монахов-францисканцев в помощь их миссии, о чём его уведомило более двух месяцев назад письмо епископа Кастильо из его родной Испании.

Отец Хосе только что просто, но вкусно отобедал. Братья-монахи пекли чудесный хлеб, тут же был сыр из своей сыроварни. Даже вино из монастырской винокурни уже стало казаться вкусным. К здешним сортам монах Хосе Гонсалес привыкал долго, первое время по прибытию в Новый Свет откровенно кривился. Местные виноградники оказались плодовитее и щедрее испанских. И по оценкам большинства мексиканское вино получалось вкуснее и ароматнее испанского конкурента. Но какая-то внутренняя заноза не давала тогда ещё просто брату Хосе, монаху-доминиканцу, признать, что местные вина не уступают, а даже превосходят испанские сорта. Он так не мог, он только приехал из родной и Великой Испании. Здесь, в Новой Испании не могло быть лучше, чем в метрополии.

С тех пор минуло чуть больше двадцати лет. То ли с годами он стал менее привередливым, то ли его гордыня и связь с Испанией ослабели, но ныне отец Хосе получал немалое удовольствие от терпкого аромата красного Casa Madera. За этот срок брат Хосе в неустанных трудах в строительстве монастыря и молитвах сумел подняться и стать настоятелем Санто-Доминго-де-Гусман. Сегодня в трапезной сидел и ждал гостя из Старого Света Его Высокопреподобие падре Хосе Гонсалес.

Двери трапезной распахнулись. Вошёл высокий человек в тёмно-коричневой рясе и в капюшоне, накинутом так, что скрывал лицо гостя. Одеяние его, препоясанное верёвкой, от долгого пребывания в море местами было в белёсых соляных разводах. Вошедший держал в руках чётки. Ряса его была слегка короче обычного, доставая лишь до середины голени. В глаза отцу Хосе бросились сандалии на босу ногу и металлические обручи с острыми шипами вовнутрь на щиколотках. Обручи-вериги можно было затягивать, заставляя шипы больно впиваться в плоть.

Гость откинул капюшон, открыв для взора ясные серые глаза, длинные, спадающие на плечи волнистые волосы, короткую острую бородку с серебристыми прожилками, и взглянул на настоятеля. Редко падре встречал в своей жизни подобный взгляд. Серые стальные копья пронзали отца Хосе, устремлённые одновременно на него, и в то же время — в заоблачные дали к Богу. Монах приблизился, склонил колени и припал губами к перстню настоятеля.

— Ваше Высокопреподобие, смиренный раб Божий Феликс прибыл для исполнения своей службы и миссии в Новой Испании, — по-военному отрапортовал монах-францисканец.

Говорил он негромко, но в голосе его чувствовалась бесконечная сила. Чудилось, что дай ему волю петь и говорить всё, что вздумается, он выпустит всю накопленную мощь слова, и толпы падут ниц пред ним, а потом последуют на край света; те, кто услышат его пение, будут плакать и смеяться от всей души, не ведая границ и остановок. Отец Хосе аж встрепенулся от такого видения.

— Встань, брат Феликс, я ждал тебя! — тут настоятель увидел стальные обручи и на запястьях Феликса. — Ты носишь вериги?

— «Аз язвы Господа моего на теле моём ношу», — процитировал монах стих из послания Апостола Павла галатам.

— Присядь, брат мой, — указал настоятель на место за столом напротив себя, — ты, верно, проголодался с дальней дороги.

Монах Феликс сел за стол, но от еды отказался.

— Мне ещё рано вкушать пищу, Ваше Высокопреподобие. Мой обет  позволяет мне есть только дважды в день. Вечером поужинаю.

Отец Хосе приподнял руку в отрицающем жесте.

— Прошу, можно просто «падре», нам ещё долго предстоит жить и общаться бок о бок. Твои вериги, обеты… Высока вершина, на которую ты замахнулся, брат Феликс. Неужели так съедают страсти?

Секундная молния мучительной боли промелькнула во взгляде францисканца и тут же исчезла. Блестящие серые глаза вернули прежнее выражение.

— Ещё иногда проявляются, падре. Но уже крайне редко, раньше же постоянно. Я начинаю забывать, когда в последний раз зажимал вериги и вонзал короткий нож себе в грудь по числу пятой раны Господа Христа. Может быть, скоро и отпадёт надобность в этих внешних «костылях».

Отец Хосе пристально и изучающе посмотрел в лицо и глаза Феликса. Не будем забывать, что Хосе Гонсалес тоже монах, он прошёл долгий путь в постижении своей души и душ тех, кто обращался к его помощи духовника. Он мог узреть многое сокрытое. Отец Хосе никогда не видел следа стольких испытаний, терзаний и терпений, что породили несокрушимую стойкость, во встречаемых им людях, сколько увидел в приезжем монахе-францисканце. Он ощутил некоторое благоговение, сильную степень уважения и… сострадание.

— Брат мой, ты познал БОЛЬ…

— Да, отец Хосе, окунулся в неё полностью. Слился с нею, жил с нею, просыпался и засыпал с нею.

Давайте же взглянем в лицо Феликса. Острые выпирающие скулы, пронзительный взгляд, за которым чувствовалась огромная духовная сила. Сжатые до желваков челюсти, которые за много лет уже привыкли к такому положению, придавали лицу выражение бесконечной целеустремлённости и почти упрямства. При всём при этом общее впечатление при взгляде на монаха подсказывало о его крайней степени терпеливости, отрешённости и спокойствия. Будто неистовые бушующие страсти уже поутихли, устали в многолетней борьбе и, склонив голову, ушли в подчинение своему хозяину.

А ещё с десяток лет назад двадцатитрёхлетний монах-францисканец Феликс был очень дёрганый, он постоянно чесался, не был способен ровно усидеть на месте. Когда он говорил, то мог резко возвысить свой голос до фальцета, вскричать или зашипеть. То правый его глаз, то левый дёргались в бешеном тике поочерёдно. По нескольку раз на дню он сжимал обручи своих вериг, заставляя незаживающие раны кровоточить. Потом ослаблял, когда страсти немного стихали. Ряса его на уровне груди всегда была с бурым от крови пятном. Разнообразные искушения терзали Феликса и раздирали его на части, изо всех сил стараясь сбить его с пути служения и заставить нарушить данные обеты. Он молился денно и нощно, взывая к Господу, умоляя Его дать сил и терпения выдержать в схватке с позывами, разрывающими его изнутри.

Верный последователь Святого Франциска сотрясался от неисполненных желаний, он жаждал, он алкал, он изнемогал.

Ему хотелось растаптывать недостойных, встающих у него на пути, посмевших взглянуть на него с дерзостью и вызовом, как на равного, а то и как на низшего. Хотелось распороть им горло, чтобы они захлебнулись собственной кровью, а потом засунуть их длинный язык им же в глотку. Хотелось крушить и ломать, убрать ничтожеств с лика земли.

Феликс горел в порывах отобрать богатство и лишить счастья и довольства всех тех, кто имел этого в излишке, по его мнению. Как так?! У них этого с запасом, а ему не хватает!

Монах хотел всех женщин, на кого упал его взгляд. На существующих наяву и не только — воображаемые сексуальные образы тоже не давали покоя, бередя его ум и тело днём и ночью. Он хотел драть их во все отверстия, осеменять и осеменять бесконечно. Некоторых он хотел в игре и с желаемым ответным согласием, а некоторых он мечтал жёстко изнасиловать.

Иногда францисканца поглощало чревоугодие. В такие моменты ему  вспоминалась юность, когда ночью он пробрался в лавку кондитера и сожрал там все печёности и сладости. А что не смог съесть — поднакусывал. Феликс тогда так обожрался, что не мог идти. Кое-как он дополз до ближайшей канавы и скатился туда. Там и проспал долгим сном, пока переваривалось съеденное. Сейчас периодами он вновь мечтал оказаться в такой лавке. И жрать. Жрать! Пихать сладости, как не в себя, проталкивать чуть ли не силой, чтобы влезло больше. Прямо до блевоты, до отвала, от пуза! В животе горело так, что было невмоготу, хотелось наесться полностью и чересчур, когда больше не влезает ни крошки, когда остаются силы только лечь на спину и не двигаться, тяжело дыша.

Но монах, сжатый в кулак своей стальной волей и данными обетами, ничего из вожделенного себя не позволял. Только боролся, безуспешно и тщетно старался отогнать от себя вгрызаемые в разум и плоть образы. И так много лет.

Искушения и страдания Феликса в борьбе с ними — результат шутки Бога, иных Высших Сил или его собственного духа, составившего маршрут воплощения именно в таких условиях. Как однажды Бог со своим подручным сатаной решил подшутить над Иовом, проверить его веру, превратив существование в ад при жизни, так же кто-то там наверху решил подшутить над Феликсом.

Дух/монада монаха-францисканца тысячи и тысячи раз воплощался на Земле, проживал жизни, набирался опыта. Это были разные роли, разные ипостаси. Дорос этот эйдос и до духовных жизней, когда его персонаж посвящал всю свою жизнь саморазвитию. Почти все страсти и проявления прихотей тела и души были испробованы, изжиты, проработаны, взяты под контроль. Приближался переход к Бездне, после которой и до Вознесения, то есть до выхода из круга перевоплощения на Земле в человеческой расе, недалеко. И вот в этом ключевом воплощении боги (или дух) решили сыграть злую шутку (весело ведь!): они наделили новорождённого Димаса сильнейшими страстями. В противовес ему подарили колоссально несокрушимую твёрдую силу воли. И стали наблюдать за подопытным: выдержит или нет?

Рос Димас, рос, и ближе к юношеству вошли его страсти в полную силу. Они подстёгивали и жгли его изнутри, заставляли вступать на тернистый тёмный путь, толкали на откровенно греховные поступки. И ведь он успел попробовать много чего из того, на что его лихорадочно тянуло. Будучи красивым от природы, он успел познать и гордыню, отведать женских тел в неудержимой похоти. В гневе он умудрился покалечить несколько человек в пьяной драке. А из-за природной зависти и жадности он начал грабить дома аристократов, стал членом бандитской шайки в округе. И ведь не попадался, словно само Провидение берегло его. Так продолжалось до тех пор, пока однажды в лесу он со своими подельниками не напал на старца-инока с обозом. Старец сначала словом пытался увещевать разбойников, но видя тщетность своих усилий, поднял руку над головой и прочитал молитву. От руки его во все стороны брызнул яркий свет. Всем бандитам, кроме Димаса, выжгло глаза божественным пламенем. Димас упал на колени и просил инока о сострадании, искренне каялся.

Старец услышал просящего. Святой монах видел грядущий путь мальчишки, что сейчас распластался пред ним. И назвал он ему своё имя и благословил разбойника на жизнь в Боге и служении. Потом всё исчезло — и святой старец, и обоз. Остались только стонущие слепые злодеи и резко уверовавший в Бога паренёк. Оказывается, это дух самого Франциска Ассизского являлся Димасу, чтобы вразумить того и направить на путь истинный.

После этого парня словно подменили. Он бросил всё и вступил в Орден Святого Франциска. Но страсти и искушения никуда не делись. Чуть ли не с первых дней послушничества надел он вериги, втыкая в себя металл каждый раз, когда его внутренние демоны пытались взять вверх. В чин монаха он вошёл с именем Феликс — в честь святого мученика Феликса Римского.

Греховная сила вселенского масштаба, воплощённая в нескольких потоках внутри Феликса, копилась, ширилась и увеличивалась, мчалась на всех парах вперёд, чтобы разбить все преграды и смести всё и вся на своём пути. И эта сила натыкалась на ещё бо́льшую волю и намерение, на неприступную скалу стойкости. Росли страсти и искушения, соответственно укреплялись воля, терпение и сила противостояния. Сначала монаха искушали мелкие бесы и демоны. Через десяток лет князья тьмы пытались совратить Феликса.

Нет таких слов, чтобы передать мучения и страдания аскета. Но он выдержал. И страсти поутихли. Энергия, увеличивающаяся в размерах, но при этом находящаяся в закрытом сосуде, повышает давление до максимально возможного предела. А потом происходит трансмутация, и энергия качественно меняется. Рубикон был перейдён, греховные стремления перестали быть таковыми, они изменились, превратились в нечто качественно иное. И Феликс обрёл контроль. Теперь, в Новой Испании, на очередном этапе своей жизни, он продолжит служение. Теперь ему будет немного проще. Не полное расслабление, поскольку жизнь монаха — это ежедневная духовная брань, но всё же полегче. Теперь Феликс готов к прыжку: его Руах приближалась к Даат.