Скоро выложу новую книгу! Читайте отрывок.

Книги даются мне непросто, но эта превзошла все предыдущие. Начать с того, что весь роман я написала за 39 дней. Сколько спала, и спала ли вообще - не помню. Потом её обсудили на студии, и результат получился неоднозначным. Ничего особенного, впрочем, но на меня критика в тот раз подействовала, как топор палача. Хрясь, и отрубила способность писать на несколько месяцев. С огромным трудом и поддержкой друзей я пришла в себя и отредактировала роман. Прямо сейчас он проходит последнюю стадию доработки и скоро появится на Литмаркет. Платно. "Фламандская петля" - детектив, без примесей мистики или чего-то "эдакого". Я бы назвала его деревенским детективом, но и такое определение будет неверным. Просто история о людях, о судьбах, о поступках и их последствиях, которые могут проявиться самым неожиданным и роковым образом. Представляю вам начало книги.

Фламандская петля

Мы вопрошаем и допрашиваем прошлое, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем.

В. Г. Белинский

Пролог

Лето 1983 года в Малинниках, да и во всей области в целом, выдалось засушливым и необычайно жарким. К середине июля дожди, и прежде редкие, прекратились совсем. Тем роковым вечером третьего августа от зноя изнемогали и земля, и люди. В надвигающихся сумерках небо над горизонтом неожиданно налилось свинцовой тяжестью.

Первая молния сорвалась с низкой тучи на дальнем краю поля возле самого леса. С сухим треском она соединила небо и землю, угодив точно в огромную скирду сена, которое весело запылало, освещая грубую стерню и близкие деревья. Словно этого было мало, в торчащую на опушке огромную древнюю ель ударила вторая. Гром прокатился далеко над полями, а потом молнии стали бить пучками — в поле, в лес, в столбы линии электропередачи, нестройно бредущие вдоль дороги. Разряды сыпались с неба непрерывной чередой. Искривлённые, как пальцы гигантских пятерней, молнии ветвились и вцеплялись ослепляющей хваткой во всё подряд.

Резким порывом налетел ветер и задул мощно, загудел, как стовагонный состав на перегоне, поднимая в воздух горящее сено, раздувая и разнося пламя по сухой стерне на десятки метров за раз. Огонь помчался по стонущим на ветру кронам деревьев, взметнулся в алый столб пламени и, вращаясь в опаляющем вихре, набросился на заглохший в поле трактор, пожирая жирную смазку и хищно блестя в стёклах кабины.

Во втором часу ночи на совхозной ферме вспыхнул громадный ангар, больше чем наполовину заполненный сеном. В него угодило сразу три разряда подряд. А молнии, словно сорвавшись с цепи, всё лупили в иссушенную долгой засухой землю, в крыши построек, в деревья.

Ближе к посёлку, на МТС, взорвалась цистерна с горючим, и в небо взметнулся огромный чёрно-красный столб пламени, бугрящийся, вспухающий смертоносным цветком. Огонь ревел и играючи перескакивал по деревьям, пожирал заросли малины вдоль шоссе и длинными проворными языками тянулся к первым домам посёлка под вой ураганного ветра.

Небо пылало ослепительно-синим, чёрным и золотым, перетекало из лилового в зловещий красный, но так и не пролило вниз ни единой капли дождя. Над посёлком Малинники, молочной фермой совхоза «Рассвет», полями и лесом на километры вокруг бушевала невиданной мощи сухая гроза.

Глава первая

Малинники. 3 августа 1983 года

Лида капризничала. Едва сообразив, что мама собирается уходить, она скуксилась, округлое личико сморщилось, в глазах заблестели крупные, как капли росы, слезинки.

— Мами-ичка! — заныла она, цепляясь за материнский подол обеими ручками.

Ткань натянулась, перекосилась, выехала из-под пояска. Зоя присела на корточки, пытаясь отцепить от платья липкие от арбузного сока пальчики.

— Лидочка, солнышко, мне пора на работу! — принялась она уговаривать дочь, оглядываясь на крыльцо.

«Где же мама?» — нетерпеливо билось в голове. Но Александра Васильевна, как назло, застряла где-то в глубине дома и не спешила спасать Зою от Лидочки. А ведь она отпросилась домой всего на часок, с дочкой повидаться. Третьи сутки с утра до ночи пропадая в телятнике — начался отёл, — Зоя разрывалась между новорожденными телятами. Мой, корми молозивом каждые два часа, следи, чтобы не подавились, не поддушились на привязи, а они всё прибывали — смешные и неуклюжие коровьи детки. На свою кровиночку времени совсем не оставалось…

— Лидочка! — наконец появилась на крыльце Александра Васильевна. — Иди к бабушке, бабушка что-то вкусненькое даст!

Лида к бабушке идти не желала. Крепко обняв мамины ноги, она повисла на них всем весом трёхлетнего ребёнка средней упитанности, такая себе хнычущая гирька в пятнадцать килограмм весом.

— Пойду с мамой на «яботу»! — прогудела она, пряча от бабушки лицо в складках Зоиного платья.

— Конечно! — ухватилась за спасительное предложение Зоя. — Я сейчас схожу, спрошу разрешения у дяди бригадира и вернусь за тобой, хорошо?

Дочь отстранилась, не отпуская рук, и подняла заплаканное лицо, с надеждой уставившись на Зою. «Правда?» — вопрошали светло-серые чистые глаза. Зоя тяжело вздохнула и погладила растрёпанные завитки волос на дочкиной макушке.

— Я побегу? А то дядя бригадир уйдёт, и спросить будет некого…

Девочка неохотно отступила. Зоя кинула быстрый виноватый взгляд на подбоченившуюся на крыльце мать и бегом бросилась со двора. От посёлка до фермы было около километра, да ещё предстояло пробежать задками до улицы Ленина, от которой и начиналась дорога к ферме, проходя между полем и лесополосой.

— Зимчук, Зоя! — сердито окликнул зоотехник Кузьмичёв, едва она успела появиться возле телятника. — Ты где шляешься?

Зоя покраснела. Она одновременно чувствовала и вину, и возмущение. Вину за то, что не только у неё дома скучал ребёнок, возмущение тем, что какой-то час за безумные дни и ночи — не повод орать на всю ферму, будто она была злостной прогульщицей.

Ферма гудела сутками: собирали с полей громадные рулоны сена и заканчивали второй покос, неудачный. Из-за отсутствия дождей трава почти не росла, пересыхая на корню. Гоняли на дальний выпас молочное стадо, так как на ближних есть было уже нечего, и едва поспевали вернуть скотину в коровники ко времени дойки, а тут ещё и летний отёл подоспел. Август, одним словом.

— Вы, Дмитрий Николаевич, совесть бы поимели, — неожиданно заступилась за Зою пожилая доярка Нина Ивановна, с которой они встретились по дороге к ферме. — Зоинька, почитай, живёт на ферме. Надо же и домой заглянуть? Что бы Марина Михайловна без неё делала? Спасибо бы сказали…

— Ты, Ивановна, меня не совести. Отёл идёт. Благодарности будем потом раздавать, — пробурчал зоотехник. — Сейчас работать надо.

Зоя повернулась и поспешила в родильное отделение телятника, не слушая продолжения перепалки. У самых дверей подол её ситцевого платья взметнул внезапный порыв горячего ветра, как будто грузовик мимо промчался. Удивлённая, Зоя оглянулась. В надвигающихся сумерках небо на горизонте медленно наливалось тяжестью огромной тучи.

«Скорее бы уж полило! — подумала женщина, открывая дверь, — На такой жарище, да без капли дождя, кто угодно станет раздражаться. Даже Кузьмичёв — человек мягкий и застенчивый».

В большом телятнике стоял привычный шум: в цехе первотёла мычали коровы, разлучённые с телятами и стельные; в ремонтном — жалобно звали мамаш новорожденные малыши, привязанные в своей выгородке; телята постарше возились в больших стойлах. Марина Кузьмичёва — ветеринарный врач — только махнула Зое рукой из длинного прохода ремонтного цеха. Даже издалека выглядела она усталой. Зою снова накрыла волна стыда, и она заторопилась переодеваться.

Семён Зимчук заглушил трактор и полез из перегретой кабины. Несмотря на то, что дело близилось к ночи, жара не спадала и поднявшийся ветерок не спасал. Перекинувшись парой слов с дежурным механиком, Семён с тоской посмотрел в сторону основных строений фермы. Длинное здание телятника загораживали коровники, но даже если бы он мог увидеть со двора механизации его белёные стены и серую шиферную крышу, то уж разглядеть фигурку жены всё равно не удалось бы.

Семён помялся с минуту, разрываясь между желанием увидеться с Зоей и поцеловать перед сном кудрявую головёнку дочки, и, махнув рукой, отправился в посёлок. По пути его нагнал рыжий «рафик» совхозуправления.

Семён махнул водителю, и улыбчивый, добродушный Олежка Михайлов согласился подкинуть его до самого дома.

— А сам-то куда на ночь глядя? — спросил Семён.

— Да ну их, — беззлобно отмахнулся Олежка. — Придётся гнать с самого утра в район за Анатолием Дмитриевичем. Аж к восьми. Ну так я сказал, что на дворе коняку поставлю, чтобы в гараж до свету не переться.

Семён только хмыкнул. Олега любили и в управе, и в гараже, и в ремзоне. Открытый и весёлый, парень был скор на подмогу и никому ни в чём не отказывал. Не отказывали и ему.

Быстро темнело, с полей на посёлок шёл грозовой фронт, но в воздухе не чувствовалось никакой прохлады, наоборот, даже ветер казался горячим. На Ленина уже зажглись новые, только в прошлом году установленные по обеим сторонам улицы фонари, а в переулке у тёщиного дома пятачками света пытались разогнать тьму древние лампы под жестяными колпаками, висевшие на деревянных столбах. Да не у каждого дома такой столб стоял.

«Рафик», ворча и подпрыгивая на неровностях дороги, укатил обратно к главной улице, подмигнув «стопами» у поворота, а Семён толкнул скрипучую калитку. На веранде было светло, за густой сеткой тюля мелькала фигура тещи.

— Мам Саш, я дома, — крикнул Семён с крыльца, чтобы не напугать женщину внезапным возникновением из темноты.

— Папа! — Лидочка метнулась в ноги, радостно вереща и топая босыми ножками по нитяным коврикам на полу веранды.

— Кто это не спит? — притворно сощурился Семён. — Доча моя?

— Дося, дося, — подтвердила девочка и требовательно вытянула ручки вверх.

Семён подхватил на руки теплое тельце, дочка прижалась щекой к его щеке и тут же отстранилась:

— Колюсий!

— Сеня, пойди умойся, ужин готов, — скомандовала Александра Васильевна. — А маленьким девочкам пора спать!

Он склонился над рукомойником, плеснул воды в лицо на обожжённую солнцем кожу и, намылив руки, принялся умываться, фыркая и крякая от удовольствия. Сдёрнув с крючка полотенце, мельком покосился в старое зеркало с изъеденной амальгамой — выгоревшие волосы торчком стояли на макушке, с мокрой чёлки капало на лицо, на побелевшие от солнца брови. Капельки воды стекали по скулам, застревая в рыжеватой щетине, сгладившей упрямый квадратный подбородок, и убегали по шее вниз, на загорелую грудь.

«На чёрта похож! — смеялась Зоя, когда он приходил домой вот таким — вымотанным за день, потным, пыльным и перемазанным в мазуте. — Обычные черти чёрные, а мой — беленький…»

Лидочка топталась рядом, ни на шаг не отходя от отца.

— Я уложу, — улыбнулся Семён и понёс дочь наверх, в мансарду, где она спала вместе с бабушкой.

Директор фермы Антон Копылов вытянул ноги, сидя в любимом кресле перед телевизором. Жёсткий ворс ковра приятно почесал огрубевшие сухие пятки. Он поелозил ими по полу, желая продлить удовольствие.

То ли антенна забарахлила, то ли сигнал пропадал, но диктора программы «Время» неожиданно прервали косые подрагивающие полосы, ползущие через экран. На телевизор грешить Антон не мог — цветной «Рубин» служил семье верой и правдой уже четвёртый год и ломаться не собирался, несмотря на то, что рядом с отсутствующей ручкой для переключения каналов лежали небольшие плоскогубцы. Антон недовольно поморщился. Телевизор, будто уловив недовольство хозяина, мгновенно исправился — полосы исчезли.

Марина уложила мальчишек и заглянула в комнату:

— Чай ставить?

— Погоди, — отмахнулся Антон. Диктор как раз начал рассказ о выполнении июльского постановления по расширению хозяйственной самостоятельности предприятий.

Марина ушла и, как назло, изображение опять пошло полосами, звук стал прерываться и хрипеть обрывками слов. А потом за окном громыхнуло так, что задрожали стёкла и экран покрылся серой рябью.

«Неужели — гроза?» — с надеждой подумал Антон. Засуха здорово осложняла ему жизнь. Страдала отчётность, ломалась техника, мучились люди и скотина. Но грохот не повторился, и дождь, которого ждал весь район, так и не начался. Экран перестал рябить, но международные новости интересовали Копылова гораздо меньше, чем свои, советские.

Он нашарил тапки, поднялся и отправился на кухню к жене.

Гриша Стрельников хозяйничал в доме один. С тех пор как в феврале умерла мама, он постепенно привык к холостяцкому быту. Больше никто не ждал его вечерами с горячим ужином, и окна не светились теплом, когда он задерживался на работе допоздна.

«Жениться тебе надо, комсорг», — подталкивали старшие товарищи. Гриша и сам понимал, что надо, да только не знал — как. Как вытолкнуть из сердца занозу единственной любви? Ядовитую и острую даже спустя столько лет, да к тому же давшую чудесный, запретный, горький побег.

Едва узнав о беременности, Зоя стала всячески избегать встреч, а Гриша не навязывался. В конце концов он смирился с мыслью, что вместе им уже не быть, и от того, что на соседней улице растёт дочь, зовущая папой другого, Гришкина душа покрылась коростой циничного равнодушия.

«Миллион-миллион-миллион алых роз…» — запела Пугачёва свой оглушительный хит, а он хмыкнул и выключил телевизор. Воткнул кассету в новенький «Грюндик», купленный у приятеля в районе, и страдания нищего художника сменил Pink Floyd. Чуждая облику советского комсомольца музыка комсорга не смущала. Напротив, он находил странное удовлетворение в том, что может прийти домой и, сняв маску приторной правильности, достать из серванта початую бутылку, наполнить до краёв стеклянную рюмку с золотой полоской по ободку и одним махом вогнать в глотку обжигающую бесцветную жидкость, потом поставить любимую кассету и насладиться свободой. Рамки этой свободы были тесными, как узкий ворот, но даже такая — она возвращала к тем временам, когда он ещё наивно верил. В любовь. В комсомол. В то, что жизнь — прямая и простая штука: будь честным, делай что должно, и всё у тебя будет хорошо.

Сегодня он изменил правилу «одной рюмки». Осушив третью подряд и закусив хрустким огурцом с огорода, он мрачно посмотрел на большую немецкую куклу с серебристыми волосами, которая сидела на трюмо. Помня, что у Лидочки скоро день рождения, он съездил в город и достал подарок через знакомого в универмаге. Вот только Зоя сказала, что никаких подарков для дочери от него не примет, даже если никто не узнает, откуда взялась дорогая игрушка. «Не буду врать!» — заявила она и даже не опустила глаза.

Гриша покачал головой и снова потянулся к бутылке. Зоя не хочет врать! Зоя, живущая в такой лжи, что он не переставал удивляться, где она находит отчаянную смелость и волю, чтобы держаться настолько уверенно даже перед ним. Налить рюмку не успел — за окном шарахнуло, и дрогнувшая от неожиданности рука пролила остатки «Столичной» на любимую мамину скатерть.

— Анатолий Дмитриевич, вы располагайтесь, — застенчиво улыбнулась совсем молоденькая девушка.

Главный инженер молокохозяйственного отделения совхоза «Рассвет» рассеянно покивал, оглядывая скудное убранство номера в гостинице при Доме колхозника. Четыре кровати, четыре тумбочки с перекошенными дверцами, открытая вешалка в неглубокой нише. Полированный стол с неизменным графином и стаканами. Над кроватями — помутневшие колокольчики бра. Убранством номер походил на комнату общежития, в котором Анатолий жил во время учёбы в институте. Впрочем, именно общежитием эти десять комнат и служили в страду для шофёров, комбайнёров и прочего люда из других районов, приезжающего на подмогу совхозу. Совсем скоро здесь будет не развернуться, но пока гостиница пустовала. Ему пришлось остаться здесь до утра, потому что у поселкового уазика забарахлила раздатка, и местные механики сказали, что придётся ждать дня два. Он позвонил в посёлок и договорился, что утром за ним пришлют другую машину.

— Мне бы чайку, милая, — обратился он к девушке, ослабляя галстук.

— Лариса, — покраснев, представилась она. — Конечно! Буфет уже не работает, но у меня есть плитка, я вскипячу чайник. И ещё есть бутерброды — мама всегда собирает на смену, а я не ем по ночам — это же вредно… Будете?

Её смущение выглядело таким по-детски наивным и искренним, что Велейкин невольно улыбнулся:

— А давайте! Я поесть-то не успел, думал, что буду дома ужинать, но вышла задержка, так что ваши бутерброды будут очень кстати.

Девушка упорхнула, обрадованная возможностью услужить гостю, а Анатолий подумал, что туго ей придётся, когда сюда набьются командированные на уборку шоферюги. С девушки его мысли перескочили на жену — как она там? Как девочки? Он надеялся, что из управления кто-нибудь предупредит Надю о его задержке.

Стянув с шеи галстук и расстегнув верхние пуговицы на рубашке, он уселся на скрипнувшую пружинами кровать. Прикрыл глаза и подумал: «Девочки будут капризничать, Наде придётся самой читать им сказку, а Танюшка любит, чтобы читал я…» Двухлетняя Аня повторяла за старшей, четырёхлетней сестрой абсолютно всё, так что Надежде предстояло вытерпеть двойную порцию капризов.

Девочки были самой большой радостью в семье, ведь Надя шесть лет не могла забеременеть, а потом вдруг одна за другой родились сразу две дочки! Анатолий в них души не чаял и баловал, как только мог. Жена ворчала иногда, что он их окончательно испортит, но смотрела при этом ласково, так что её ворчание ни отец, ни дочери всерьёз не воспринимали.

В новом доме на краю посёлка двухлетняя Галя спала, раскинув ручки. Чёлка прилипла ко влажному лбу, веки вздрагивали. Нонна поправила сбитую простынку, которой укрывала дочь, чтобы защитить от мошкары, и вышла из комнаты, оставив дверь полуприкрытой. По скрипучей лестнице спустилась вниз и остановилась в дверях большой скудно обставленной комнаты. Тяжёлый живот стиснуло, словно в клещах сжало, и Нонна охнула, выгибая поясницу.

— Рано, маленький, рано, — зашептала она, подхватывая живот снизу двумя руками. А он стал твёрдым, каменным, будто чужим.

До появления Гали на свет, на здоровье Нонна не жаловалась, но после родов как-то ослабела, несмотря на то что ей было всего двадцать четыре года. Казалось бы — запрягай да паши. В девичестве она такой и была: крепкая, высокая, кровь с молоком. Муж очень хотел сына, так что мысли рожать или нет у неё даже не возникло. Думала: «Родила одну, рожу и второго». Только вторая беременность давалась ей нелегко с самого начала, а сейчас, на восьмом месяце, и вовсе измучила молодую женщину.

Нонна с тоской поглядела в темноту за окном — муж уже должен был вернуться с поля, но его всё не было, и её охватило острое чувство тревоги. Спазм отступил, и Нонна оторвалась от стены, но не успела и шага сделать, как по ногам потекло тёплое. Она снова охнула, теперь уже от страха, и, сжав ноги, словно ребёнок мог выскочить из неё прямо на пол, засеменила через комнату.

Поясницу пронзила резкая боль, живот отозвался жёстким спазмом. Нонна хватанула воздух широко открытым ртом и боком завалилась на диван. Боль нарастала — ослепительная и ослепляющая. Женщина едва осознавала, где она и что происходит. В какой-то момент услышала хриплый вой и открыла глаза, сообразив, что вой идёт из её же горла.

Над лицом склонилась маленькая Галя и огромными глазами смотрела на мать.

— Иди наверх, — прохрипела испуганной девочке Нонна и снова провалилась в оранжевый омут боли.

В длинном здании телятника разом вздёрнулась вся скотина. Стельные коровы ревели и ломились с привязи, телята бились в своих загонах. Вой ветра и грохот молний сводили их с ума. Где-то зазвенело выбитое стекло, и Зоя успела удивиться — как можно было расслышать что-либо в этом гвалте? А потом проход как-то разом заполнился дымом, и кто-то заорал: «Горим!».

Негнущимися пальцами, задыхаясь, она принялась отстёгивать ошейники жалобно вопящих телят.

— Не открывай стойла! —  давясь и кашляя прокричала ветеринар из задымлённого прохода. — Выпустим коров сначала, иначе затопчут!

Зоя Зимчук, ветеринарный врач Марина Михайловна Кузьмичёва, доярки родильного цеха и все, кто находился в ту ночь в телятнике, не могли видеть, что горит не только их здание — полыхали коровники, полыхала вся ферма, и выбраться с неё уже никому было не суждено.

В половине третьего ночи с опаленными шкурами на улицу Ленина вылетели первые коровы из тех, что успели выпустить. Они с топотом неслись прочь от огня, снося шаткие ограды дворов, сталкиваясь и ревя. Инстинкт вёл их к реке. Именно эта небольшая часть стада, обезумевшая от ужаса, и разбудила посёлок, а не непрерывно бабахавший гром, и не зарево, полыхавшее на половину ночного неба. Люди в Малинниках начинали просыпаться, с недоумением выглядывая окна, отсчитывая последние секунды незнания.

Григорий Стрельников отодрал от подушки гудящую голову и моргнул. Первой мыслью было: «Проспал!» — из окна бил красноватый утренний свет. Но через миг он осознал свою ошибку — далёкие крики и грохот заставили его скатиться с кровати и на ходу, подпрыгивая, сунуть ноги в домашние синие треники. Вид с крыльца моментально сбил с комсорга весь хмель: совсем недалеко пылали крыши частных домов и курчавились в огне верхушки яблонь за два участка от соседнего. Небо походило на учебную картинку по гражданской обороне — эпицентр ядерной катастрофы должен был выглядеть именно так.

Порыв горячего ветра заставил его отвернуться, и краем глаза он заметил, как в соседнем дворе торопливо пихает что-то в багажник «Волги» жена директора. Не думая, Григорий слетел с крыльца и, перемахнув соседский забор, оказался возле заведённого автомобиля.

— Куда? — заорал он, дёрнув женщину за руку.

К стеклу заднего окна, в котором отражалось чудовищное зарево, прилепились две физиономии копыловских пацанов.

— За реку! — крикнула в ответ белая, как тесто, Марина.

— Отойди, — холодно приказали со спины, и Григорий обернулся.

Там стоял директор с узлом в руках. Он сунул узел в руки жене, захлопнул багажник и полез на водительское сиденье.

Гриша отупело озирался. «Бежать!» — вопил инстинкт. «А как же люди? Лидочка? Зоя?» — проскочило по краю сознания. Он рванул дверь машины на себя.

— Антон Кирьяныч, Лиду, Лиду Земчук вывезите! По пути же вам! Она — дочь моя! — завопил он, срывая голос и не давая молча пыхтящему Копылову закрыть дверь.

Где-то совсем рядом затрещало и с грохотом рухнуло. В небо взметнулся рой искр.

Копылов газанул, «Волга» взревела на месте, в салоне заплакали дети.

— Хорошо, — рявкнул он. — Отпусти же!

— Слово! Слово дайте! — как безумный продолжал цепляться за дверь машины Гришка.

— Бл..., заберу!

«Волга» сорвалась с места и, протаранив незапертые ворота, выскочила на улицу. Гриша остался стоять во дворе, глядя на сорванную с петель воротину, косо повисшую на столбе. Через секунду и он сорвался и помчался в сторону фермы. «Зоя-Зоя-Зоя», — стучало в мозгу.

Олега Михайлова разбудил громкий треск с улицы. Он скривился, намереваясь перевернуться на другой бок, но рядом подняла голову беременная Вера.

— Олежек, что это?

В окнах полыхала неестественно алая заря, запах дыма коснулся ноздрей одновременно с ясным пониманием: «Беда!»

— Одевайся, — сорвался с постели Олег.

Сонная жена никак не могла отвести взгляд от окон.

Олег выскочил во двор и натолкнулся взглядом на большую корову, застрявшую в изломанной секции забора. Морда у неё была очумелая, а в глазах горели красные отсветы. Он завёл микроавтобус и бросился к воротам. Зарево большого огня освещало двор, как днём. Вера спустилась с крыльца, прижимая к округлившемуся животу тощую сумку.

— Я документы…

— Залезай! Нужно людей вывозить! — прикрикнул Олег и добавил чуть мягче: — Скорее.

Страх сжимал ему грудь так сильно, что стало трудно дышать. Или это включил тревожную кнопку запах гари?

По улице метались перепуганные соседи, кто в чём. Олег высунулся из окна микроавтобуса и, перекрикивая рёв ветра, треск огня и панические вопли, заорал:

— Сюда!

Рафик набился за минуту. Олег газанул, и машина понеслась к старому мосту через Камышовку.

Выгрузив растерянных людей на другом берегу реки, он развернулся и помчался обратно в посёлок. Навстречу проскочила директорская «Волга». «Отлично, — подумал Олег, — больше людей увезём». Он не знал, что Копылов не вернётся в Малинники, а будет лететь, не останавливаясь, аж до пожарной части в районе.

К дому главного инженера Олег подкатил на третьей ходке. Кто-то испуганно кричал ему из забитого людьми салона, что места больше нет и зачем, зачем он едет туда, где уже всё горит, но Олег заметил в мансардном окне чью-то белую руку, которая вяло махала в разрывах дыма.

Резко тормознув, он выскочил из-за руля и, загораживаясь рукой от жара, сунулся к крыльцу, у которого горела крыша вместе с резным наличником. До мансарды огонь вроде бы не добрался, но первый этаж тут и там лизали языки пламени. Олег ступил на ступеньку, и в этот момент навес рухнул, зацепив его по касательной. Какой-то миг Олег ещё собирался подняться с земли и пробиваться дальше, пока не понял, что его что-то держит, а потом пришла резкая боль.

Тракторист Войнов увидел, как крыльцо рухнуло прямо на Олега и выскочил из машины, грубо оттолкнув жену, которая с воем попыталась его удержать.

Опорная балка козырька придавила Михайлову руку и, весело потрескивая, горела у самого его лица, опалив волосы и брови, сожрав большой кусок нейлоновой майки на груди. Опасливо косясь на горящий дом, в котором исходила криком семья Велейкиных, Войнов ногой отпихнул балку в сторону и потащил парня к машине.

— А ну, раздвинься, — прохрипел он и закашлялся, с трудом втискивая в салон безжизненное тело Олега Михайлова.

Обежал машину и сел за руль. Резко, так, что завизжали шестерни, воткнул передачу и погнал на ту сторону, уже не останавливаясь. Ему казалось, что жадное пламя гонится за оранжевым микроавтобусом по пятам.

В потёмках Семён Зимчук вытолкнул во двор перепуганную тёщу и велел ей идти к реке. Сонная дочь терла глазки и хныкала. Он присел на корточки.

— Доча, иди с бабулей. Я заберу маму, и мы скоро придём, хорошо? — как можно спокойнее попросил он, а у самого сердце заходилось от тревоги. За деревьями сада не было видно ничего, кроме полыхающего зарева. Но и этого было достаточно, чтобы Семён испугался не на шутку, а тут ещё ревущее стадо, которое и заставило его разбудить тещу и дочь.

Переулок, в котором они жили, был примерно в центре посёлка, но, выведя дочку и тёщу на улицу Ленина, Семён пришёл в ужас — повсюду метались люди, на окраине посёлка горел лес, и уже вовсю полыхали дома со стороны фермы. Сердце подпрыгнуло и остановилось.

— Бегите! — повернулся он к родным.

Рядом тормознула «Волга» директора.

— Сюда! — крикнула из окна директорская жена.

Тёща растерянно оглянулась на Семёна. Он подхватил хнычущую Лиду на руки и втиснул в салон, туда же пропихнулась и Александра Васильевна. «Волга» дёрнулась и исчезла в темноте — фонари не горели, и дальше по улице ещё царил мрак.

Едва увернувшись от совершенно чокнутой коровы с облезающей на глазах шкурой, которая галопом проскакала ему навстречу, Семён побежал на ферму. Впереди что-то рвалось с пушечным грохотом, по обеим сторонам улицы полыхали дома и сады.

— Помоги-ите! — услышал он и дёрнулся вправо. Возле колонки скорчилась окровавленная женщина со свёртком на руках, за подол её расстёгнутого халата цеплялась девочка чуть младше Лидочки, а рядом уже занимался пышный куст.

«Зоя-я!» — взорвалось сознание. Нужно было спешить на ферму, но Семён никак не мог отвернуться от застывшего взгляда девочки. В её глазах плясали отражения оранжевого пламени.

Мимо пробежал комсорг Стрельников с совершенно безумным лицом. Он тоже нёсся прямо в огонь, туда, где пылала в чудовищном аду пожара ферма.

— Помо… — крикнул было ему в спину Семён, но женщина неожиданно тяжело повалилась на землю, выронив из рук свой кулёк. Тряпки развернулись, и из них показалась крохотная, неестественно красная ручонка, вяло упавшая в пыль.

Выдав звериный крик отчаяния, разодравший ему глотку и душу, Семён подхватил женщину, пытаясь поднять её на ноги, но она оседала, выскальзывая, вся покрытая кровью, холодная посреди жара. Девочка молча стояла рядом, вытаращив глаза и засунув в рот, кажется, все пальцы на руке. Младенец был мёртв.

— Мать, мать твою! — завыл Семён, бросил безумный взгляд в сторону фермы и схватил девочку.

Она, словно окаменелая, деревянно выгнулась в руках напряженным тельцем. Так, держа её под мышкой, словно чурку, Семён и побежал прочь от огня, чувствуя, что жар уже лижет затылок, и надеясь на невозможное — что огонь обошёл ферму стороной, что люди успели убежать — ведь успели же они выпустить стадо? — и утром Зоя вернётся. А дома — что? Отстроятся дома. Он почти убедил себя в этом, добежав до моста, а потом увидел на другой стороне людей, освещённых заревом, и оглянулся — огонь жрал Малинники дом за домом, и ничего было уже не разобрать за ревущей стеной пламени.

Последним из пожара выбрался Гришка Срельников, волоча за собой надсадно кашляющего и совершенно ослепшего от дыма старика Хромова и его непутёвого сынка Ефима, который хоть и был, по обыкновению, пьян, а ногами перебирал бодро. Гриша смог добраться только до полыхающей МТС и, задыхаясь от дыма и жара, повернул назад, плача и проклиная всё на свете, а на дороге подобрал старика с сыном…

Уцелевшие жители Малинников стояли на высоком берегу Камышовки совершенно беззвучно и заворожённо смотрели на то, как на другой стороне реки огонь пожирает их прежние жизни, когда, уже на рассвете, на дороге показались пожарные машины из района…