Три года с нами нет Мухтарбека Кантемирова

Разные звери в Божьем ковчеге

Изменить

Три года с нами нет Мухтарбека Кантемирова

Вчера

Наша с Мариной Журавлевой (Мерниковой) книга о нём

Он ушёл 30 августа 2017-го. Ему было 83 года.
Наша первая встреча:
И вот я стою на развилке дорог. У ног — большущая сумка, не сумка, а крокодил. «Крокодайл». Так в «Ускоренной помощи» негр, искавший русскую невесту — назвал медсестру Раису, его из-за кордона заманившую.
— Что-о? Этот русский крокодайл?!...
У нас с сумкой позади долгий путь. В котором знакомые видели одно — авантюру. Поэтому всю дорогу, начиная с раскалённого жигулёвского перрона, я придумывала оправдания. Объяснения.
— Понимаете, Мухтарбек Алибекович, это не просто так получилось — услышала об интересном человеке и села в поезд.
Нет, это было бы подло по отношению к памяти Осипова. Он так и говорил: «Когда я слышу об интересном человеке — я иду и беру билет на поезд».
Анатолий Павлович Осипов — журналист из Самары, киновед, человек настолько же душевно глубокий, насколько — неприспособленный к жизни. Ненадолго переживший сына, студента-медика, убитого — забитого насмерть — пьяной компанией. Анатолий Павлович, когда вы приезжали — какое богатство вы всегда привозили с собой! Как передать ночь, когда мы сидели и слушали записи гитариста Орехова, а ночь перед тем вы сидели у него в гостинице, и тихо крутились катушки магнитофона, и была уже та степень доверия между вами, когда он играл — как себе. Для души, не для зала...
Ах, Анатолий Павлович...
Но что же всё-таки сказать в неведомом Новогорске, куда мы с «крокодайлом» вот-вот нагрянем?
— Мухтарбек Алибекович, поверьте, я не престарелая фанатка, которая перед тем, как надеть белые тапочки, примчалась броситься ниц перед кумиром...
Не фанатка, потому что четверть века назад, единственный фильм посмотрев, не влюбилась — а склонилась. Перед такой духовной вершиной — и этого воля режиссёра, желавшего показать — просто героя, скрыть не могла — перед которой и можно было — только склониться.
Но — поклон, а что дальше?
Таких сюда много едет. Познакомиться, выразить восхищение, поучиться ножи метать — ещё один его талант, ещё одна вершина — правда, иного свойства. Едут на лошадях здешних покататься.
А тут...
— Правда, я не очень понял твою цель, — накануне сказал Кантемиров по телефону. — Но приезжай — поговорим.
Так какая цель?
Должна быть в природе книга о нём — большая книга. И если закрыть глаза, её можно увидеть: переплёт, конские головы — ибо нельзя о нём книгу, сразу же, на обложке, не дав — лошадей.
И название, золотом — «Мухтарбек Кантемиров».
Где не галопом по Европам, где можно благоговейно присматриваться к каждой дороге, по которой вела его жизнь. И к тому, как он шёл...
Если бы нам хоть немного его душевной осанки, его внутренней прямоты.
Но с какой радости человек должен вот так, с порога открывать тебе душу и делиться сокровенными воспоминаниями?
Сходу, сердца не прикладывая, можно отвечать лишь на одни и те же — из года в год, вопросы журналистов: «Что значит ваша фамилия?» «Как вы пошли по цирковой стезе?» И рекордные по своей бездумности — о самых ярких впечатлениях, и дальнейших творческих планах.
Но как передать ощущения крошечного человека, впервые папой взброшенного на спину лошади — широкую, необъятную? Когда неведомая ещё, но уже ясно — сколь могучая — сила начинает своё размеренное движение — и конь идёт, неся на спине ребёнка.
Захочется ли делиться этой памятью? И можно ли объяснить всё это человеку, не шедшему с тобой тем же путём плечом к плечу?
Но, может, он разрешит сберечь в памяти — и на бумаге — хоть немного, хоть несколько дней своей жизни?
И я достаю телефон:
— Мухтарбек Алибекович, приехала, стою на развилке дорог... Куда дальше?

* * * *

— А вы конкретно в конный театр — к кому? К Кантемирову? — солдат при входе в учебную часть МЧС не строг и документов не спрашивает. — Ну, идите вон туда, можно прямо по траве, напрямик...
С этого начинался не один рассказ о Новогорске.
...«Пройдя ещё метров двести, мы вышли на дорожку, ведущую к длинному ангару. Около входа в здание расхаживал высокий мужчина, а рядом вились несколько собак. Заметив нас, он приподнял вверх руки и радостно крикнул:
— Ну, наконец-то добрались!
По-отечески обняв нас, Мухтарбек Алибекович пригласил нас в дом.»...

И вот всё это видишь своими глазами. Всё так. Среди зелени травы и берёз, у входа в дом, высокий человек в светлом, гостя встречать вышедший. У ног его — собаки, среди которых, конечно и Асанна, и Махур...
Короткое приветствие, и... «крокодайла» он сразу отбирает, несмотря на смущённое:
— Это же неприподъёмное! Давайте хотя бы на двоих...
На двоих не удаётся. И с этой минуты, и до отъезда — так уютно для души будет чувствовать — дух подлинной воспитанности — культуры, что живёт здесь.
Неизменное радостное — потому что приятно друг друга видеть — «Доброе утро», и «спокойной ночи» — при прощании. Ожидание за столом, пока не сядет старший — только тогда можно есть. Всегда заминка у двери — чтобы гость прошёл первым...
У нас — так и хочется сказать «внизу», «в миру» — это уже такая редкость... Не в каждой семье дети знают, что именно так — должно. Что из этого рождаются традиции, семья.

Затем происходит то, о чём опять же писали многие. Кантемиров ведёт знакомиться не только с живущими здесь людьми, но и со всеми вообще: с конями, козами... Даже с местами.
Как о само собой разумеющемся, прихватывая со стола кусок лепёшки:
— Сперва пойдём к лошадкам на конюшню.
Кони заочно — тоже знакомы. И первый, к кому мы подходим, — Лурик, на котором Кантемиров — столько ездил! Столько совместных выступлений, съёмок... Дружба — старая, как сам Лурье.
И сразу Мухтарбек замечает, что нет у одного из коней воды, берёт ведро.
— А ты покорми их пока.
Сам в лошадях души не чающий, но в любви гостя к ним не уверенный, он чувств своих не навязывает. Мы просто должны познакомиться, представиться друг другу. Та же вежливость.
Лепёшка маленькая. Коней много.
— Прости, мой хороший, что чуть-чуть...
За решётками денников возвышаются лошадиные головы. В тёмных глазах — древнее выражение того лукавства, о каком говорят — «себе на уме». И в то же время чувствуешь этот ум — несомненный, и желание понравиться, и выманить — что там у тебя в руке? А может — в кармане? Тянутся морды к кормушке, ложатся на край её так, чтобы удобнее было захватить кусочек. Тяжёлые замшевые губы почти нежно касаются ладони.
Когда-то давно, в деревне, приходилось ездить на лошадях, которые были — такими спокойными, от тяжёлой однообразной крестьянской работы слегка отупевшими. Тут каждая лошадь — личность. И понравишься ли ты этой личности?
Тихое ржание вопрошает — нет ли ещё?
Мухтарбек возвращается.
— Пойдём теперь на пруд, собак купать?

День жаркий, и на маленький, зеленью заросший пруд собаки смотрят с вожделением. Ждут малейшего повода броситься в воду. Они оглядываются на хозяина — может, пора палку швырнуть?
Палка летит — и вся стая, сперва с азартом, потом разочарованно вздымает брызги. Кому же удастся отобрать добычу у Асанны? У Аси с хозяином понимание без слов, она бросок предчувствовала за несколько секунд — и сразу метнулась в воду.

Мы сидим на нагретой солнцем скамейке.
— Ну, расскажи что-нибудь... — говорит Мухтарбек.
Наверное, так нельзя... Время, эти минуты общения слишком драгоценны, и нельзя их тратить. Молчать. И столичные журналисты не растерялись бы, и вопросы бы сыпались — один за другим.
Но как услышать человека?
Как понять, что действительно интересно — ему?
Перед тобою будто колодец, на дне которого — драгоценные камни. Воспоминания. Случайным вопросом — как движением — зачерпнёшь, достанешь, залюбуешься — и сбережёшь... Нет — так и будут лежать на дне, скрытые молчаливым покоем хрустальной воды.

...В доме мы собираемся за столом. Пить чай выходят директор театра Анатолий Клименко, и — в гости заехавший — похожий на татарского хана — постановщик трюков Александр Гизгизов, тоже старинный друг, в разговоре попросту — Гиз.
Они вспоминают премьеру «Легенды о Золотом Руне» — первый спектакль театра. Премьере — как и «Каскадёру» — на днях исполняется двадцать лет. И не саму даже «Легенду» вспоминают, а то, как жили тогда в Абхазии:
— Помнишь, как мы корову вытаскивали?
— Нам кричат: «Ребята, ребята, корова тонет...» Я пробрался с лассо... еле вытянул — у Мухтарбека это как сейчас перед глазами.
Счастье коровы! Кто ещё мог бы её — по-мексикански, у кого хватило бы умения и силы, и желания спасти — живое?
— А потом вижу — со мной не разговаривают, чуть ли не обижены. Но корова ведь жива! Мне объяснили: «Что ты наделал! Когда корова гибнет, местным разрешают... есть мясо»...
Клименко приходит на память ещё один случай. Там — лассо, здесь — топоры:
— Когда мы в Германию ездили, девять вагонов у нас было: шесть с лошадьми и три с реквизитом. В Польше стояли, в Бресте... Приехали в Тирасполь, начало мая, жара — невыносимая. А лошади, как всегда, крушат всё, грудью выламывают доски, мы постоянно заняты починкой... Гвозди и топоры у нас самое ценное, весь рынок, бывает, перелопачиваешь, ищешь подходящие гвозди... Словом — ни минуты покоя.
Наконец, переоборудовали всё, что надо, погрузили — и поехали. Во Франкфурт на Майне. И у каждого — ведь мы давно в пути — мечта — горячего поесть.
Наконец, узнали, что стоянка будет шесть часов. Добыли кастрюлю. Большая кастрюля — на всех — ценнейшая в дороге вещь. Еле-еле её у матушки выпросили, головой за неё отвечаем.
Развели костёр, варим. Хорошо так... Раздетые у костра возимся, жарко... А загранпаспорт мой остался в тренировочном костюме, в вагоне.
И вот всё только начало закипать — как наш поезд вдруг тронулся. Представляете?
Мы в пятидесяти метрах от вагона. А поезд поехал — да сразу с такой скоростью...
Срываем с огня кастрюлю с закипающим — как без кастрюли? Нельзя — матушка убьёт. Кое-как, за ручки, чтобы не обжечься... Я хватаю топоры — два топора, ценность нашу, и бежим стометровку.
А из вагона — глядит на нас — каскадёр наш.
— Русик, — кричу, — брось спортивный костюм!
Хоть вид — думаю — поприличнее будет. Ведь теперь как-то самим добираться придётся. И паспорт, паспорт же там!
А он стоит, смотрит ошалелыми глазами и уезжает...
— Брось костюм, сволочь!
Он потом говорил — только помнить надо, что он каскадёр — и не из слабых. Ведущий каскадёр.
— Знаешь, Васильич, мне стыдно, — Клименко передаёт приглушённый голос виноватого, — но я так испугался! Мы едем, а директор... мы остаёмся без директора. В чужой стране!
— Надо же, ты никогда об этом не рассказывал. — Мухтарбек слушает — увлечённо.
— И вот, — продолжает Клименко, — я с двумя топорами посреди Европы. В трусах и бейсболке. Иду семь километров, по столбикам. Вдруг дорога резко поворачивает в сторону, и там — станция дорожного смотрителя, рабочие. Я приветственно взмахиваю бейсболкой.
— Хайль! — говорю.
Вроде как обычное дело.
Тут же немка вешает бельё. Спокойная такая фрау. А я...
— А ты — «Руссо туристо, облико морале...», — подсказывает Гиз.
— Ну да. И я говорю, уже все языки мешая — испанский, английский... Пытаюсь объяснить, что случилось. Она снимает ещё влажный джинсовый комбинезон мужа и протягивает мне. Молча, спокойно.
Прохожу ещё пятьсот метров, и... Стоит наш поезд, стоит, родимый. Пошутил машинист, увидев, что мы так увлечённо варить начали.
Я сразу, в первую очередь — в костюм за паспортом... Советские же времена. Беру его — это чувство представить надо — вот он...
И тогда уже машинисту, от всей души:
— Ах ты, фашист!!!
— А он?
— Он залепетал вроде того, что он «не есть фашист, он есть Ганс».
— Приедем, — говорю, — к стенке поставлю!
Но за два дня переезда забылось.
— Только, — продолжает он с усмешкой, — с лошадьми дорога бок о бок — это что-то. Зайдёшь потом в отель пятизвёздочный, а дух от тебя... И женщина, ухоженная такая, удивлённо тонкие бровки приподнимает:
— О-о...
— Я тоже такой был, — говорит Гиз, — когда из трюма вышел. Везли нас морем. Кидало до самого Босфора, а сверху ехали тигры Шевченко. Три дня длился переезд, их укачало... И они — всё, что могли... Я когда вылез наверх, дух — о-о...
И продолжает, веселея:
— Зато потом я оттянулся. «Всё, — говорю своим ребятам. — Я за вас отпахал. Теперь — вы». А там уже хорошая погода пошла. Они в трюме, а я — да на палубе, да за бильярдом...

И сбивается разговор с прошлого, на всё, что друзьям интересно:
— Юра Мерденов брата моего приезжал хоронить. Ребята у него разбежались.
— А Марик звонил?
— Ко мне один чудик приходил: хочет сделать конное шоу в Австралии. У нас набрать людей, а там лошадей.
Мухтарбек рассказывает про лечение, которое проходит:
— Массажист — зверь. «Вам, — говорю, — на Лубянке работать. В отделе дознания».

Где-то в промежутке между чаем и дальнейшим течением дня, глядя на сцеплённые руки, наконец, объясняю — зачем приехала. Мечтаю написать книгу. Давно.
И ясное понимание, что не ему это нужно, а мне. Но раз мне так хочется — он готов этот подарок сделать. Отвечать на вопросы, показывать фильмы. И через некоторое время, так же щедро — отзывается на уверения мои, что написанное — сразу пришлю:
— Можешь не присылать. Я тебе верю.
А потом все тут так привыкнут к моей тетрадке, что станут брать её в свидетели.
Когда Наташа — ученица и правая рука, будет привешивать к лампе мушиные ленты, Мухтарбек начнёт сердиться, что вешает их — короткими, не размотала до конца:
— Да размотай же! На это место ещё двадцать мух налипнет! Танечка, запиши, как меня тут третируют — не слушают...
И Наташа в ответ:
— Да-да, запишите, Танечка, что Кантемиров оказался — тиран и деспот!
Тут примут — или не примут — человека, а тетрадка или диктофон — дело десятое.

* * * *

— Мухтарбек Алибекович, а что Вы будете сейчас делать?
— Мне — кнут доплести надо. Пойдёшь смотреть?
Работает он в самой просторной комнате, которая здесь называется — спортзал. Стены её украшены картинами, среди которых — пейзажи на бересте.
— А это моя половина, Людочка — делает. Она удивительно чувствует фактуру вещи, природу — правда? Зимними пейзажами я всегда любуюсь. Вот это мой любимый. И этот...
Не только фактуру. Не только пушисты сосны и грубы корявые стволы. Но цвет... Цвет зимнего морозного неба передан удивительно точно. Леденящий холод предвечерья в этом розовом — ощутим.
Мухтарбек прицепляет к поясу кнут, который предстоит плести. И становится похож на пленника времён гражданской войны. Так в фильмах показывают: ведут их за лошадью, привязав верёвкой. Он ищет, как лучше встать, чтобы удобнее было больной ноге.
— Это можно делать — только стоя? Но Вам тяжело...
Улыбка тихая, мягкая:
— Это моя работа. Праздник скоро сделают в мою честь. И я буду кнут как главный приз вручать. А вообще он где-то 10-12 тысяч стоит..., — после паузы, — работы много. Из Франции сейчас сёдла для джигитовки заказали. У них там никто делать не умеет...

— Мухтарбек Алибекович, уже столько статей о Вас начиналось с фразы, что Вы сели на лошадь, как только научились ходить...
— Когда нас с братьями сажали на коней? Только-только папа почувствует, что сын готов. Ходить, конечно, я начал уже хорошо. Но закон ведь профсоюзный есть — нельзя ребёнку в цирке выступать, пока ему одиннадцать лет не исполнится. Нельзя подходить к ремеслу. Но в одиннадцать лет ребёнок уже боится. А в шесть-семь — нет страха. Папа рядом — значит, нечего бояться.
И только потом понимаешь — какая суровая школа — цирк, какой это суровый кусок хлеба. Нагрузка — кости трещат. Ведь не сделал ещё никто подобного — когда я с двух прыжков запрыгиваю на лошадь — и потом, стоя, с саблями беру два барьера... В книгу рекордов Гиннеса могу быть занесён, — с усмешкой, — только кому это надо...
— А лошади — это Ваша первая память? Они всегда были рядом?
— Всегда. И видел я их только добрыми — так их у нас воспитывали. Знал, что от них никакого зла быть не может, тем более ребёнку. К маленьким они относились очень хорошо. И собаки... они тоже детей любят. Они лают и бросаются оградить, если ребёнок идёт купаться. Чуют, что в воде есть для него опасность. Наши предки в бой ходили с ними, — морщится с выражением страдания, — жестоко было, и страшно. Когда прикрепляли к ним сосуды с горящей жидкостью, и они — впереди кавалерии... стена пылающих собак... Они погибали все.
И он говорит об аланах.
— Я могу показать...
Это родная ему история, как будто история семьи. Просто очень дальние предки. Аттила, готы... Как даже свои расступались, когда они первыми шли в атаку... И в имени Жанны Д Арк — знакомое звучание.
— В наших венах течёт аланская кровь.
Он по-прежнему плетёт стоя, стараясь не опираться на покалеченную ногу. Прицепленный к поясу, кнут висит в воздухе. Запах детского крема, который Мухтарбек набирает на пальцы, — крем в деле этом необходим. И быстро сплетаются полоски — белые, серые — в объёмную — женщина столь аккуратно не выплетет — косу, в кнут...
— Но пальцы... Это ведь всё надо — затянуть? Они не устают?
— Привыкли пальцы... — помолчав, — наоборот, успокаивает нервы эта работа.
А вот то — он указывает на коробку — в которой и роскошь работы — и строгая простота отделки, — для олигарха одного делаю. Тут будут нож охотничий, нагайка и кнут.
...И станет олигарх показывать вещь «от Кантемирова», но невдомёк будет ему, что когда тяжело на душе — к оплетённой рукоятке можно прижаться щекой — и заструится от неё добрая сила.
— А это мой эспандер. Хорошо, когда делаю так... и так... — и лёгкие движения рук, эспандер натягивающих. Стремительное и молодое, прекрасное в движении тело.

После мы вернёмся в комнату, опять к столу, к чайным чашкам, но разговор пойдёт такой, что мы забудем о них.
— Когда папа женился, и создал труппу, и родился сын, в двадцатые годы... Многие благородные осетины были к тому времени уничтожены. Папа собрал несколько человек — кого мог, и увёз за границу. Вывез цвет осетинской молодёжи, чтобы спасти. Десять человек... один в один.
А сейчас смотришь на лица осетин — иные. Нет тех лиц — интеллигентных, одухотворённых..., — с горечью и силой, — вот благо — большевизм!
— Меня, — продолжает он, — в позапрошлом году в Осетию приглашали:
— Приезжай, атмосфера напряжённая, мы делаем «прямой эфир».
Ведущая — Света Абаева, умница, которая говорила, что «в этого человека», (в меня то есть), «с детства была влюблена».
— Я могу говорить, что хочу? — спрашиваю у неё.
Кивает.
И идёт вопрос — уже для всех.
— Что сегодня творится в Осетии — наркотики, молодёжь теряет уважение к своей нации, к старшим... Мухтарбек, как вы считаете, в чём причина этого?
И я — по наитию:
— Осетию посетили три больших несчастья. Татаро-монгольское иго, Беслан — и большевизм. Я читал Микояна. Он писал, что в 1913 году на Кавказе самая могучая интеллигенция была у осетин.
Мне старики потом говорили:
— Молодец, Мухтарбек, что ты всё это сказал.
И помню, как в одной передаче я обратился к новому президенту:
— Учти ошибки своего предшественника и будь на коне.
Смеётся:
— Не включили это в передачу. Зря говорил.

* * * *

— Какие лица были у детей до революции! А сейчас... Люди даже визуально вырождаются... нарушение генетики.
Он снимает фотографию с полки.
— Как ты думаешь, сколько им лет?
На снимке два старика в кавказской одежде. То есть в нашем, русском понятии старика — и то не совсем. Одному лет шестьдесят, другому хорошо, если за семьдесят. Но, помня, что это Кавказ, и люди там выглядят много моложе своих лет, осторожно предполагаю:
— Семьдесят? Восемьдесят?
Мухтарбеку весело (ему понравилось, что я не угадала):
— Вот это, слева — мой папа — ему девяносто. А это его дядя — ему... (пауза, потому что предстоит сказать — небывалое) ...ему сто пятнадцать лет. Он всю жизнь прожил высоко в горах.
Он пришёл к нам, когда мы работали во Владикавказе. Город тогда ещё назывался — Орджоникидзе. Мы стоим навытяжку перед ним, а он ругает папу:
— Тебе не стыдно, племянник? Я старше тебя, и я спустился к тебе с гор, а ты не мог приехать на родину.
И медленно, задумчиво:
— Да, там в чистоте живут. Там воздух особый... Он сам собой мумифицирует тела. Их можно оставлять в городе мёртвых.
Ещё древние так называли кладбища — «город мёртвых». И «город живых» строили так, чтобы ветер оттуда летел к тем, кто ...нет, не умер. Ушёл из жизни. Просто ушёл — в вечность.
И, раз Кавказ вспомнился:
— Когда снимали фильм «Возвращение Странника», мы были там, где двадцать метров оставалось до туннеля, в котором укрылась группа Бодрова. Семь человек там погибли наших. И три лошади.
В этом разговоре впервые возникает тема вещего сна. Потом он будет говорить об этом снова и снова.
— У меня очень часто сбываются сны, — говорит он. — Ещё мама спрашивала в детстве:
— Мишенька, тебе ничего не снилось?
Она про эти вещие сны — знала.
И за три дня перед тем, как спустился сель, мне снилось...

Мы с цирком приехали в Осетию. Я вышел в город... Совершенно реальный, цветной сон. Иду, разглядываю всё, и уже ищу своих. Но никто не знает, не может мне указать — где цирк.
Спрашиваю опять и опять:
— Вы цирк не видели?
Мне отвечают:
— А вы видите — море внизу? Спуститесь — он там.
Я спускаюсь: и вот, из-под ног — огромная волна воды, а под ней — люди, все в костюмах. Если бы мне не надо было бежать, искать наших — я бы поплыл с ними.
И стоит цирк, а у входа в него — старший брат Ирбек с белой лошадью и мой ученик Пётр, тоже покойный.
Ирбек спрашивает:
— Почему ты опоздал, Мишка?
— Не волнуйся, — говорю. — Я сейчас быстро переоденусь и могу уже выступать.
Понимаешь? Стояли покойники. Они ждали меня и не могли дождаться.

А до этого, в конце августа, мне звонил Юлик Гусман:
— Я везу в Осетию фильм «Next». Давай возьмём «Не бойся, я с тобой» — и поедем вместе.
Ещё и Олег, племянник, уговаривал — поехали на халяву?
И в те дни, когда мы должны были быть там, — сошёл сель.
Я бы погиб тогда.
Ведь я точно, совершенно точно, поехал бы к своим ученикам. Был бы с ними, это не могло быть иначе.
И Гусман чуть не погиб. Он в тот день сидел на дне рождения у кого-то из членов местного правительства. И его соседке за столом позвонили, сказали: на фестиваль ехали актёры и попали в катастрофу.
Она спрашивает:
— Юлий Соломонович, наверное, надо поехать к ним?
— Конечно, — говорит он, — это же наши люди.
Они поехали, а сель сошёл и уничтожил то место, где они сидели.
А потом объявили, что погиб Бодров, и (совсем тихо)... артисты конного театра.

— Мне часто снятся сны.
Недавно приходили врачи из МЧС:
— Вы же хромаете. Давайте повезём вас к врачу.
Хирург посмотрел и говорит:
— Определённо, тут когда-то была травма.
Сделали рентген, и он — задумчиво:
— Наверное, всё же был перелом. Пойдём к профессору.
А за три дня до этого мне снился Ирбек. Он бил лошадь. Невиданное дело, зачем? Я отошёл — как я могу вмешиваться? Иду в дом и встречаю маму.
— Мишенька, — говорит она, — ты принёс желчь? Тебе скоро понадобится много желчи.
Прошло три дня, и. профессор сказал:
— Тут нехороший перелом был. Две кости легли друг на друга, и на них нарос хрящ. Если делать по уму — хрящ этот можно раздробить. А вам, молодой человек, (с усмешкой — «Это мне»), нужно купить желчь, и каждый вечер греть ногу.

— Мистического много в жизни. Наш Эмир... Чудесный конь. «Звезда» в Большом театре. Ходил под Дон Кихотом. И на шестой этаж легко всходил по лестнице. Когда Хасанбек умер — ему не смогли привезти к изголовью белую лошадь, как у нас принято... Тогда умер Эмир. Хасанбек будто забрал его с собой. Конь ушёл с ним.
Когда я ездил к брату в последний раз — я знал, что он умрёт, я чувствовал...
Он... мы никогда не нежничали. Но он лежал с закрытыми глазами, и когда ему сказали: «Миша приехал»...
— Мишенька, — проговорил он. Впервые так нежно, и я почувствовал, как у меня перехватило горло, — Мишенька — это наша гордость. Береги нашу честь.
Для нас это всю жизнь было бесконечно важно. И что я мог сказать, кроме:
— Не бойся... я сберегу.

— Вы прожили детство в том маленьком доме, на тихой улице Владикавказа, что показывают в фильме?
— Я ведь родился в Воронеже. Ирбек где-то под Ярославлем, и только Хасанбек во Владикавказе. Когда началась война — мы вернулись в Осетию. Сперва мы жили в одном доме, в том, что сняли в фильме. Потом папа дёшево купил другой. Тогда это была окраина Владикавказа — и дома стояли как крепости. Защита от ингушей. А сейчас там почти центр.
Папе много лошадей не оставили. Одну лошадь всего, чтобы мы кормились.
Когда отец с Ирбеком ездили в лес за дровами на единственной нашей лошади... Это было страшно. Ингуши... Они ведь могли убить и ребёнка, и старика. Для них святого нет. У них на гербе — волк. Волк — представляешь? Эта нация не подлежит цивилизации.
А у нас, с аланских ещё времён, — барс.
Хасанбеку было неполных семнадцать, и он ушёл добровольцем.
Мама распродавала вещи — этим нас кормила. Она плакала постоянно. Помню это как сейчас. По радио суровые голоса поют: «Вставай, страна огромная», и мама плачет.
Вернётся ли Хасанбек? Это тогда было главное.
А однажды она вышла из спальни с просветлённым лицом и сказала:
— Отец, всё обойдётся. Мне привиделся старец в белом одеянии — святой Николай, и на тарелке у него — три большие ягоды, клубника:
— Мария, не плачь, — сказал он. — Всё будет хорошо.
Три ягоды — три сына. Она поверила, что Бог сбережёт нас всех.
Хасанбек рвался на фронт. Он учился в Краснодарском пулемётно-миномётном училище и мечтал о боях.
Помню фамилию — капитан Пожар. Он писал родителям: «Остановите его. Я хочу его сохранить». И родители слали письма: «Толенька, не рвись...»
Годы спустя, когда мы работали в цирке, — Пожар пришёл нас смотреть. Он сказал:
— Всё-таки я его сберёг.
И Толик его обнял.

А после... переезды, один на другой похожи. Взрослым часто бывало не до нас. Видимо, детей и вправду Бог хранил. В цирке у меня друг был — Серёжа Лавров. Его родители — музыкальные эксцентрики. Побежали мы раз на пруд. То он тонет — я его вытащу, то я тону — он меня тянет. После он стал музыкантом хорошим.
Когда я подрос — братья уже работали.
— А школа?
— В школу я пошёл во Владикавказе. Что-то уже умел — мама со мной занималась. И папа. Два языка знал — это было привычно. В семье говорили по-осетински...
Что я... Когда мы были в Германии — жили на квартире у одного знаменитого профессора. Он просил папу оставить ему Хасанбека. Предлагал любые деньги.
— Это умница, — говорил он. — Он здесь станет великим человеком.
Брат и вправду был умница. До войны он успел закончить только девять классов, но на одни пятёрки. А после — два института: физкультуры — и ГИТИС заочно.
Но что мог сказать отец? Только:
— Осетины своих детей не продают.

В последние годы я звонил Хасанбеку, и не мог слышать его голос:
— Мишенька, маленький, я так ждал твоего звонка.
Он же всегда был суровый, он держал нас в руках. Когда в Сибирь приезжали: в Кемерово, Свердловск, там в школах ребята — (ищет слово) — ну, бандиты... И тут я — как на проверку их кулакам — циркач, интеллигент.
Он научил меня боксу. Не плакать — стоять за себя.
— Чего? Да у тебя слезы? Давай лучше, я покажу тебе...
Потом, когда сняли «Не бойся, я с тобой», — я же там дерусь, а бокс — это была значительная часть его жизни, — он сиял.
— Ты так хорошо сыграл, Мишенька.
А когда показали «В двух шагах от рая», горестно спрашивал:
— Ну зачем тебя там убивают?
Вообще, я не должен был там умирать. Предполагалось, что мы двое придём живыми. Но шёл 83-й год, я снимался в «Петре Великом».
И вдруг звонит Тимур Золоев, режиссёр:
— Знаешь, мы задумали хорошую картину...
— На лошадях? — спрашиваю.
— Нет.
— Тогда, — говорю, — мне там делать нечего.
— Ну хочешь — я возьму для тебя лошадь? Согласись только! Там забрасывают группу разведки, все погибают, и лишь ты с другом возвращаешься.
А я мог выделить на съёмки только две недели. Значит, надо было сделать так, чтобы меня «убили». Это было непросто, в те годы — в верхах согласовать, изменить сценарий. Но это сделали.
В это время у меня как раз родился внук. На заработанные деньги я купил двух баранов и устроил праздник. Улетал уже за свой счёт.
Меня убивали в трёх фильмах — «Русь изначальная», «В двух шагах от рая» и «Марш-бросок».
— Так что я, — смеется, — трижды убитый. Мне друзья говорили:
— Значит, жить долго будешь.
Маме святой предсказал, что нам — жить.

И, возвращаясь к детству:
— Брат вернулся в сорок седьмом. Тогда у нас уже две лошади было. Папа сделал манеж и учил мальчишек, и приглядывался к ним — может, наездники будущие?
А потом начались поездки.
В 1946-м году мой первый город — Тула. Тульский цирк был очень низкий. Надо было, выезжая, наклонить голову, а я забыл... Там балка — и я об неё, со всего маху... Шрам вот он, до сих пор — первый шрам... Заметно? — чуть касаясь рукой лба.
Пришёл в себя — мама плачет, вытирает мне кровь.
— Мишенька, вставай, надо работать...
Как ей было это говорить — 12-летнему мальчику, только что открывшему глаза, только что у неё на руках ожившему?
— И пошло — Харьков, Москва... Дальше уже не помню... Хасанбек вернулся к нам, когда мы были в Ульяновске. Писал до того: «Скоро я вернусь, ждите». И пришёл прямо в цирк.

Когда обо мне снимали фильм и спрашивали: «Самые яркие моменты...»
(Любимый вопрос прессы, смысл которого — дайте зрителям такое, чтобы ах).
Что мне было сказать? Только:
— Самое яркое — это живые родители. Мама, папа...
— Папа вас учил...
— Папа нам показывал — мы быстро схватывали. Мы так старались, чтобы папа нас похвалил! Он приходит домой, и самая большая радость — слышать: «Миша делает успехи».

* * * *

Потом мы смотрим фильмы — один за другим.
То, как выступала труппа «Али-бек» — надо видеть. Казалось — они коней касаются едва, манеж — лишь секундная опора, чтобы спрыгнуть — и вновь взлететь.
Как делали пирамиду...
— Это я, — поясняет Мухтарбек. — Смотри, шесть человек меня топчут — здоровый был...
Но главное не это:
— Когда мы работали в Стамбуле — зал был битком набит. Мы выезжали аланской ездой. Подо мной тогда был Алмаз, красивый конь. Я выехал, сделал свечку, и приветствовал соотечественников, которые сидели в зале:
— Пусть тысячу лет живёт наша любимая Осетия! — крикнул я в зал.
И все встали. До сих пор, как вспомню — мурашки по коже.

А когда был юбилей, мне исполнилось семьдесят лет, такие говорили тосты, такие пели дифирамбы... Ну что оставалось делать?
— Сейчас, — говорю, — скажу сам себе, спасибо, мол, что я у вас есть, такой хороший...
И все как закричат:
— Да! Да!
Я аж покраснел. Сам, выходит, на комплименты напросился.

* * * *

Ужинать мы выходим во двор.
Но двор ли это? По правую руку лежит небольшое поле, поросшее травой, уже по-осеннему пожухшей. Скоро быть здесь новому манежу, о котором мечтают все. А Мухтарбек — больше двадцати лет.
По левую — забор, за которым тесной шеренгой поднимаются новорусские коттеджи.
— Понастроили! — негромко говорит Кантемиров. — А какое здесь место было — международный фестиваль каскадёров проходил! Мы первое место заняли.
От места осталось — небо. Над коттеджами, деревьями пока не закрытое, свободное — вечернее небо, в котором призрачным желтоватым светом обозначается полная луна.
— Посидим на воздухе? Злее будем шашлык кушать...
Скоро за столом соберутся все, кто ныне тут живёт. Высокий, похожий на викинга Юра, и его жена, белокурая Лена, которая уже много лет с лошадьми. И маленький Игорёк. («Чудные люди», — Мухтарбек о них, — Юра — «медвежатник», любой сейф откроет. Его олигархи зовут, если захлопнут и забудут, как открыть).
Наталья с дочкой Юлечкой.
Наталья — ученица и опора, но за несколько дней можно услышать много её прозвищ.
— Кендаратиха! Ведьма! Циркачка... Главный козодой... — как только её не назовут...
Но что за мир был бы тут без неё?
Она скажет о себе: «Я не красавица». Однако её лицо столь гармонично, столь богато прекрасной мимикой, что не поверится в такую оценку. На Наташу хочется смотреть и смотреть. Любоваться. И слушать её, конечно.
Она в эти дни совершит подвиг. Объездит коня, который до того сбрасывал каскадёров-мужчин. И как сбрасывал!
Сейчас этот самый Ахаз следует за ней в поводу.
— Вот она иде-ё-ет, и коня веде-ё-ет, — запевает Мухтарбек, и голос его становится звучным. Голос артиста.
— Сума-а-асшедше-е-его..., — подпевает Наталья.
— Ты ему ножки мыла? Смазала?
Наташа, не глядя уже, кивает. Ей сейчас снова на Ахазе ехать, а самое главное — потом с него спрыгнуть, благополучно перенести ногу. Это самый драматичный момент, когда всадник, если он нелюбимый — во власти коня.
Мы садимся на низкую скамеечку, смотреть. И собаки с нами — как без них? Все тут — Ася и Махурка, рыжая Берта, маленький Кабысдох...
Ася валяется, скользит спиной по траве, и вообще всячески радуется жизни:
— Это она для меня старается. Знает, что я люблю на нее глядеть. Обезьяна, актриса!
Миг спустя псы стаей кидаются гнать чужую собаку. Ни в коем случае — не рвать. Но от хозяев погнать — святое дело.
А Наталья на Ахазе едет — круг за кругом.
— Это я Наташе седло сделал удобное, — поясняет Мухтарбек.
— Юлька, — зовёт Наташа, — поставь палочки...
Юля сооружает барьер. Совсем невысоко от земли — на пробу. Чтобы и не страшно коню, и привыкал слушаться.
— Наташа снималась в «Минуте славы», — говорит Мухтарбек, — мурыжили их там... столько часов, да за бесплатно... Телевидение сумасшедшими деньгами ворочает, а другим — ничего, другим — за честь вроде, что просто снимаются.
— Ай, молодец, ай, хорошо, — у Наташи совсем особый голос, громкий, певучий, лошади внятный и её успокаивающий. — Ай, бравочки... Давайте нам кормёжку, корду нам давайте...
— Каскадёр известный на него сел — трижды сбрасывал. Мужиков — сбрасывал. Тянул на пузе, — с гордостью за ученицу говорит Мухтарбек. — Она же медленно-медленно — и приучила его к себе.
— А мужики к женской заездке, — это Наташа с иронией, — так относятся, мол: «Тьфу...»

...Ужинать народ собирается в трактире «Три подковы». Не в двух, в одном шаге от дома — длинный стол, лавки... Всё укрыто от непогоды двускатным навесом. С одного торца его и вправду висят три подковы, с другого — сделанная Мухтарбеком икона.
— Боялся, что украдут её. Но вот уже шестой год ни у кого рука не поднимается.
Вечер гаснет, уже почти совсем темно. В очаге рдеют розовые угли.
Все эти дни стояла жара, но в поздний час — нежный ветер будто гладит. На небе одна за другой вспыхивают и гаснут зарницы.
Юра снимает с мангала шашлык, стряхивает дымящееся мясо на тарелки.
Мухтарбек приготовил соус — цахтон. Это общая гордость, и секрет, который откроют не каждому. Дружное:
— Попробуйте! Вас ожидает совсем новое ощущение!
И верно — ощущение настолько своеобразное, в цахтоне столько оттенков вкуса, что если переводить в речь — не слово, не фраза — поэма...
После дня работы — к вечеру у всех честная усталость. Сразу после ужина все пойдут спать. Но эти минуты, когда можно собраться за общим столом — дороги. И их длят.
Игорёк ковыряет вилкой скатерть.
— Не тронь её, — нарочито-испуганно — Мухтарбек. — Она с королевского стола!
Наташа вспоминает, как объездила со своим цирком Китай. И как Юльку трепали там за светлые волосы: в Китае — диво невиданное. И как ели они чёрных жуков...
— Ф-фу...
— Да они на курочку похожи, варёную, — хладнокровно говорит Юлька.
— А какие лангусты там были... Но дорогие, собаки...
Вечер гаснет.
И ощущение, как в юности. Свет очага, нежный ветер, звёзды... Иногда судьба даёт такое чувство родства — в походе, в археологичке, в стройотряде... Когда приезжаешь домой — и домашние кажутся более чужими, чем те, оставленные.
Иногда судьба даёт такое.
Но не всегда и не всем.

И встреча последняя:
***
Если раньше мчсовцы встречали нас словами:
-Вы к самому Кантемирову?
То теперь едва не спросили – а кто это? Еле пропустили, после моего звонка Мухтарбеку и после – передачи трубки солдату.
Я не верила, что еще когда-то окажусь здесь, в этом низком желтом здании, в этой комнате…
Выглядит Мухтарбек хорошо – лицо свежее, румянец даже, подтянут, как всегда… Но впервые я ви