Уровень ламузиканства
Молодой человек с Куртом Кобейном на футболке, сгорбившись, протиснулся в палатку. Он был определенно журналистом. Я бы узнал его профессию, даже если бы мне не доложили.
- Итак! – мальчик сразу схватился за диктофон.
- Оставьте, молодой человек. То, что вы смогли пронести воспроизводящий девайс сюда – внушает, как минимум, уважение. Но не стоит превращать умиление наглостью в раздражение ей же. Сколько у вас было на этом устройстве «путевых заметок»?
- Два гигабайта, - растерянно проговорил Александр Васильевич Эстон.
Разумеется, «Эстон» был псевдоним. Псевдонизм – как именовал я это явление в своих разговорах с одним из я. Разумеется, я знал его настоящую фамилию. Более того, я знал его настоящего отца, его историю болезни и тот факт, что где-то растет пацан, которому мать-учительница-из-деревни-куда-приезжали-пьяные-студенты записала зачем-то фамилию отца – Яйцев.
Убейте – не пойму, чем Эстон лучше.
- Забудьте о них, молодой человек. Вас предупреждали не просто так. Вы даже не поверите, с какими к нам приходили устройствами. Ваш, вшитый в рукав диктофон – попытка трехлетки спрятаться под тарелкой.
- И все же я хотел бы с вами поговорить…
- Разумеется, мой мальчик, разумеется. Просто скажите мне, какая музыка вызывает у вас фриссон?
Я знал весь следующий диалог.
«Простите, что? Никогда о таком не слышал. Это что-то новое? Вы предлагаете наркотик?»
«Отнюдь»
«Тогда объяснитесь»
И тут я возьму лютню… Хотя нет. Тут не лютня. Я возьму там-там. И буду стучать пять минут. Потом он скажет: «Это волшебно!». Я скажу: «Я знаю». И мы даже поговорим еще. А потом он попросит настучать эту мелодию еще.
А потом еще.
И еще.
Если он хороший журналист, то перед смертью он успеет спросить что-нибудь.
- Принесите водки, - кричу я, глядя, как корежит мальчика на ковре. Я оставляю бонго в покое.
- Еще! – хрипит он.
- Я знаю, что надо еще, - говорю я. – Но в этом и суть. Понимаешь ли, мой мальчик, с Нирваной на футболке, главное? Нирваны не должно было случиться. Но она прорвалась. Это – наш косяк. Но мы задавили его. Забросали. В мире есть определенный уровень ламузиканства. Не удивляйся такому термину. Это эсперанто. Пришли к этому термину достаточно недавно – оказалось, что на искусственном языке нельзя написать шедевр. Используем нейтральное. Ты сейчас корчишься, мой мальчик, хотя я просто стучу на бонго. Тебе хочется еще и еще. Лучше, чем приход. Лучше, чем оргазм. Для тебя будет удивлением узнать, что я даже не знаю нот. Я просто хороший психолог. Только увидев тебя в этой майке с символом нашего провала, я уже знал, что тебя зацепит. На чем ты поймаешь абсолютный фриссон. Это не сложно. Ты думаешь, ты первый, кто пришел сюда, ища сенсаций? Да, боже упаси.
Я отпускаю барабан, протягиваю руку за стопкой. Все, как я люблю. Стопка со льда. Водка комнатной температуры. Почти музыка. Но я слишком осторожен с такими с такими сравнениями.
Мальчик перестает стонать, в его глазах появляется что-то осмысленное. Он тянется к своему рукаву. Я знаю, что он хочет включить на запись. Я снова беру бонго. Начинаю потихоньку выстукивать вступление…
Молодой, подающий надежды журналист, взвизгивает, валится обратно на пол и хватает себя за соски. Опаньки! Такие эрогенные зоны должны оставаться между тобой и интернет-запросами.
- Так вот, - продолжаю я. – В мире есть определенный уровень ламузиканства. Он должен быть на одном уровне. Постоянно. Иначе все человечество закончит, как ты. В средневековье было хорошо. Сломал инструмент – и оп! В радиусе тысячи километров играть не на чем. А сейчас? Каждый может сыграть. Попробовать свои силы.
И получается! Они играют! И рушат всю систему! А уровень должен оставаться прежним! Ты даже не представляешь, сколько усилий нам стоило сдерживать его на том же уровне. Последней удачной находкой был русский рэп. После великой вспышки «Попсы Девяностых» русский рэп стал почти панацеей. Он стабильно держит уровень, прости за тавтологию, на уровне. Всего лишь две композиции какой-нибудь касты практически полностью нивелируют все творчество какого-нибудь одаренного иранского ребенка, виртуозно играющем на гайчаке.
- Я понимаю, - сипит мальчик. – Я за вас!
- Конечно, - улыбаюсь я, нашаривая плейер на его рукаве. Кабель шмыгает в разъем, как змея.
- Проверим, - говорю я. – Серьезно? Вот это? И это? В дорогу? Не сработаемся.
- Пощадите, - шепчет Александр Васильевич Эстон, Яйцев по паспорту.
- Конечно, маленький, - говорю я. Беру бонго и начинаю настукивать мотив, с которого Александр Васильевич начинает выть и кататься по полу. Дождавшись определенной кондиции, я врубаю через колонки музыку с его плейера.
Всегда одно и то же. Сначала рвутся барабанные перепонки, потом лопаются глаза, потом отлетают ногти. Почему-то всегда остается ноготь на правом мизинце. Психосоматика какая-то…
В комнату заглядывает низкорослый черный слуга.
- Уносить?
- Конечно, - шепчу я.
Проверка чужих плейлистов все еще сильно бьет по нервам.
Молодой журналист поворачивается ко мне и говорит:
- И все же я хотел бы с вами поговорить.
Я немного устало откидываюсь назад и смотрю на него:
- Разумеется, мой мальчик, разумеется. Просто скажите мне, какая музыка вызывает у вас фриссон?
