Злато, Лада и Дега
Лада-Калина так себе машина. Не первой свежести, с некрашеным бампером, мятая и ваще. Но утром, проехав по новому чернущему асфальту и взвихрив павшее золото тополей с клёнами, эта бричка вдруг совершила волшебство. Листья, кружась за ней, стали магией.
Ярко-жёлтые кружащиеся листья на чёрном мокром асфальте. Красиво? Да ну, дурость…
Красиво. Настоящий живой импрессионизм.
Импрессионизм родился во Франции второй половины девятнадцатого века. Император Наполеон, не торт, а племяш Бонапарте, ужаснувшись парижским клоакам с фавелами, засучил рукава и сделал столицу той самой притягательной романтикой, что увидеть да откинуть кони, дать дуба или помереть ещё каким экзотичным способом. Всякие Нотр-Дам с монастырями Сен-Дени имелись со времён Эсмеральды с Д`Артаньяном, а вот бульвары, фонари, каштаны и кафешки, да Мулен-Руж в придачу, появились именно тогда. Болтают, мол, тогда-то и решилось Моне с Мане поделиться моментом с публикой.
Критиканы не оценили, обозвали маляров жёлтыми земляными червяками, а новый стиль нарекли импрессионизмом, мол, одни впечатления с формой и никакого содержания. Критики слегка ошиблись, Ренуара, Моне с Мане и остальных помнят, любят, ценят и уважают. А голубовато-синие переливы девчонок-танцовщиц Дега из Пушкинского так нежны, так теплы и так настоящи, что где-то в их точёных профилях прячется сама жизнь.
Лада-Калина недавнего утра показала импрессионизм совершенно случайно. Болтайся на груди готовая «лейка» или «никон», всё равно вышло бы не то. Эта красота пишется красками и намертво врезается в память, оставаясь в ней не только картинкой. Золото опавшей листвы переливается в воспоминаниях и никакая съёмка не передаст что-то неуловимое, заставляющее улыбаться и радоваться. Это как «Золотая осень» Остроухова, на первом этаже Третьяковки, сразу после зала Поленова и с переходом вдоль Старого Сурамского перевала.
Там охра и мокрое золото, чернеющие стволы и белеющие сороки, прель, свежий недавний дождь и порыв ветра и близкая зима, и старый парк, и много остального, такого неуловимого и одновременно знакомого.
Так и с этой самой Ладойкалиной, ни разу не мое й машиной, навсегда теперь врезавшейся в память вместе с началом октября дветыщидвацатьчетвёртого.
Осень прекрасна.
И это здорово.
